Рустам Мамин - Память сердца Страница 16

Пришли дядь Егор и дядь Саша, притащили мороженое. Но вафель-то нет!.. Не помню: наверное, ругали. Но отчетливо помню сердитое лицо дяди Егора и смеющегося дядь Сашу, который предлагал накормить нас мороженым без вафли так, чтоб мы лопнули!

Подошел Хасан. Узнав, что нас хотят накормить, «чтоб мы лопнули», удивился:

– Как, чтоб лопнули? Что ж у меня брата моего не будет? Так нельзя! Надо что-то придумать!

Он взял меня за руку, и мы пошли с ним по полю домой. Я шел, понурившись, глядя себе под ноги, и думал: «Меня не будет, если я лопну!.. Придет доктор – и будет маленький – такой же неприятный, как и сестра у Заки, что родилась зимой…» Опомнился я на мосту, что был проложен через речку к горке, где мы жили:

– Абзикай! А я не лопну? Я не ел мороженого! Я только вафли!..

– Ты ел только вафли? Тогда, конечно, не лопнешь!

– А Костя? Он тоже не лопнет?

– Не лопнет! А вафли были очень вкусные?

– Да…

– Когда ешь много очень вкусного, тоже можешь лопнуть! Очень вкусное надо есть понемножку…

Я удивляюсь сейчас своей шестилетней внучке Сашеньке: на предложение съесть шоколадку она резонно и, даже смущаясь, чтобы не обидеть меня, отвечает: «Мне мама не разрешает. Нельзя! У меня может быть диатез!» Другое время – другая логика. А я тогда? Что вафли! Я как-то съел, наверное, килограмм шоколада! Может, больше. Да! Да-да!..

Турок с лотком. Шоколад

А дело было так.

Чужой дядя, которого звали Осман, часто бывал у нас дома. Говорили, что он турок-лотошник. Он ходил по вагонам, продавал с лотка шоколад, шоколадные конфеты, карамельные конфеты-палочки, батончики, инжир и разные заморские сладости. Ему надо было зачем-то съездить в Москву. Видимо, он давно подвизался на Расторгуевском полустанке и, зная нашу семью, попросил разрешения оставить лоток с непроданным товаром до своего возвращения. Я знал этот лоток. Голова не раз туманилась от увиденного. В снах сам ходил с этим лотком по вагону и ел шоколад на ходу, облизывая обертки…

Лоток задвинули под кровать, и мне не надо было его выдвигать. Но после отъезда турка я полез под кровать и… нырнул в лоток! Только открыл – закружились шоколадки в глазах от обалденного запаха. Хоть с бумажками ешь! Я блаженствовал, как говорят, «не отходя от кассы». Забылся… В упоении мне казалось, что конфеты пляшут передо мной в пестром искрящемся хороводе. Сколько съел – не помню: может, один раз ел, может, прикладывался и днем, и ночью. Не помню, – и не важно! Я так объелся, что заснул прямо там – на лотке под кроватью. И снился мне сладкий сон: конфеты, словно стеклышки в детской игрушке-калейдоскопе, плавали, складывались в узоры, мигая и поддразнивая.

На другой день, увидев в окно приближающегося турка, я похолодел. Застучали зубы… Наверное, правильно говорят, преступник возвращается к месту преступления: я нырнул под ту же кровать, где упивался сладким.

Ноги турка встали рядом с кроватью. Видимо, он нагнулся: я увидел колено и его руку, которой он шарил по полу. Вытянул лоток…

У меня зашумело в ушах! От дурноты помутилось в голове. Я весь сжался, зажмурился. И ничего не слышал! Сколько прошло времени, не знаю…

Пришел в себя, открыл потихоньку один глаз…

…Ног турка уже не было видно. Зато увидел ноги матери. Они приближались к кровати! Помню, мать заглянула ко мне и ахнула. Потянула за ногу, и я видел – под кроватью остается море блестящих оберток!..

Когда опомнился, мать выметала веником разноцветные фантики. Их было больше, чем большая мамина подушка!..

Когда случается мне ощутить аромат, не говоря уже о вкусе, настоящего шоколада, я сразу вспоминаю лоток турка, удивительный запах того шоколада, ворох шоколадных оберток… и мамину большую подушку!

На этой подушке мы все выросли. После Расторгуева она переехала с нами в Видное, потом в Москву и была с нами до 41-го года, когда в тайник мы закопали все самое сокровенное и дорогое для каждого.

Мне, видимо, еще раньше надо было пояснить: все воспоминания изложенные, можно сказать, сюжеты, возникали в памяти в разное время и по поводу разных событий. И не надо искать или ждать здесь какой-то определенной повествовательности, одной общей драматургии. Если что-то не понятно – возникнет и разъяснится в другом рассказе, близком по времени воспоминания; если нет – то мало ли как в жизни у человека бывает: произошла встреча, событие, что-то вспомнилось, всколыхнулось… А нет, – какая разница?.. Может, мне самому вспомнился почему-то только этот кусочек жизни. Осталось в памяти сердца только это…

Из глубин памяти выныривают факты, характеры и я, наслаждаясь, перебирая их, как драгоценные бусинки на четках, переживаю и общаюсь с ними вновь. Что-то записываю… Откладываю, чтобы снова и снова возвращаться к пережитому. И хочется мне найти понимание, родственную душу.

Вернусь к прерванному – к рассказу о Косте Тыртове. Ибо друзья, а они есть у каждого, это что-то особенное, согласитесь. Это часть нашей души, нашего сознания, часть нас самих. Причем самая лучшая, самая дорогая. Неотрывная… И незабвенная…

После войны какое-то время Костя в Расторгуеве держал часовую мастерскую. И, надо сказать, в своем деле преуспевал. К нему не только расторгуевские, со всей округи приходили, зимой даже из Москвы ехали дачники с различными хитрыми часами, – так широка была его слава «мастера золотые руки».

У меня от прапрадеда остались настенные часы с четырьмя боями; механизм не работал, то есть не ходили они лет десять. Как Костя разобрался в старинном механизме, где достал запасные части, не представляю. Но он наши фамильные часы починил! Часы бьют четверть, полчаса, три четверти и бой! Пока ходят…

Разговаривая со мной по телефону или наведываясь в гости, Костя в первую очередь, после вопросов о здоровье, интересовался:

– А как часы-то? Ходят? – И сам удивлялся: – Надо же!

Чему он удивлялся: живучести старого механизма или своему умению, хитроумию? Ведь это он оживил эту древность!

Вот они эти часы на стене. Только что пробили четверть! Мягко так, глуховато отсчитывают время, будто напоминая: Костя! Кос-тя!..

У Тыртовых когда-то был большой красивый дом, построенный еще в двадцатые годы прошлого века. Был, до колхозов, свой большущий яблоневый сад, много кустов крыжовника. Костина мать варила особенное, ароматное крыжовенное варенье; всегда угощала и передавала со мной для моей матери, они были подружками.

В тридцатых годах этот сад обобществили. Каждую осень жители нескольких дворов сообща собирали урожай, делили по числу членов семьи. Тыртовым, конечно, доставалось куда меньше чем многодетным. Но несмотря ни на что, они не бросали заботу о любимом саде, просто не могли не ухаживать за ним.