Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932) Страница 19

— Я сожалею, что лишил вас вашей молодой компании, но чтобы исправить это, я предоставлю в ваше распоряжение мой автомобиль и шофера. Дайте мне только знать, когда вы захотите поехать навестить их. Обещайте мне это сделать, тогда я не буду чувствовать себя таким виноватым.

Я онемела от его доброты и почувствовала себя виноватой и сконфуженной. С этого времени наше пребывание в Ретиарви стало удовольствием. Мне нравилось общество Георгия Михайловича, всё, что он говорил или делал, восхищало меня, каждое мгновенье в его присутствии было источником счастья. Это было что-то особенное, трудно передаваемое словами. И все-таки я не отдавала себе отчета, а может быть, стыдилась признаться даже самой себе, что я была влюблена в него.

Я должна сказать, что хоть мне и было 17 лет, мое сознание было совсем детским, я совершенно не знала жизни. Правда, я бывала влюблена и раньше, может быть даже несколько раз, по всё это было несравнимо с моим чувством к Великому князю. Оно было таким особенным, таким всепоглощающим и волшебным, что я не могла говорить об этом. Чувство пришло неожиданно для меня, я не пыталась понять его, оно овладело мной, как гипнотический сон.

Новости с фронта становились всё тревожнее, так же как со всех концов России. Начались проблемы с питанием, повсюду были грабежи, убийства и поджоги. Невинных людей убивали без всякой причины, жажда крови распространилась по всей Центральной России. Керенский был не в силах остановить это. Ненависть овладела людьми, и закон, если таковой существовал в то время, был бессилен.

Здесь, в Финляндии, по крайней мере, там, где мы остановились, было совсем мирно, хотя мы знали и понимали, что это не навечно. За трапезами, когда мы все бывали вместе, Великий князь и папа обсуждали возможность бегства за границу. Это было трудно, все границы строго охранялись, и было невозможно пройти незаметно. Семья Великого князя была в это время в Киссингеме, в Германии. Она состояла из Великой княгини Марии Георгиевны[37] и их двух дочерей — Великих княжон Нины и Ксении. Великий князь стремился соединиться с ними, но в тот момент надежды на это было мало.

Наши планы не были определенными, нужно было думать о бабушке. Ее годы и состояние не позволили ей ехать в изгнание вместе с Царской Семьей. И существовал Кот, который всё еще был на фронте. Бабушка или, вернее, ее друзья приискивали ей жилье. Одно время она собиралась присоединиться к нам в Финляндии, но это не получилось, а потом ее друг, Катуся Васильчикова[38], предложила ей дом своей тетки, в котором никто не жил. Бабушка написала моей матери и приглашала переехать к ней туда, чтобы жить всем вместе.

Был октябрь 1917 года. Нам не было смысла оставаться дольше в Финляндии, и здесь начались зверские убийства. В одном из таких инцидентов в Выборге офицеры были до смерти забиты и брошены в реку. Большинство наших друзей было уже в Петрограде. Кроме того, в большом городе было легче жить, не привлекая внимания.

Папа организовал наш отъезд, и мы должны были жить вместе с бабушкой в большом доме на Сергиевской, в который она уже переехала. Перспектива отъезда меня очень огорчала. Я была счастлива в Финляндии, а о будущем не задумывалась. Пребывание рядом с Великим князем делало всё удивительным и полным значения. Теперь всё это кончалось. Любить так, как я любила, и скрывать это ото всех трудно. Михаил имел, по крайней мере, возможность выражать свои чувства, и он делал это, когда мы встречались, словами или стихами. Вероятно, это приносило ему облегчение, может быть, надежду, а я? Я должна была держать все про себя, хотя, конечно, могла намекнуть Ике, которая мне сочувствовала. Петрик был хорошим спутником и другом, но был слишком юн, ему было всего пятнадцать. Нам было весело вместе, и мы никогда не надоедали друг другу.

Итак, мы поселились с бабушкой. Мы всегда обедали вместе, и разговор шел о том, что творится вокруг и в особенности об усиливающемся голоде и взлетевших ценах на продукты. Но мои мысли были постоянно с Великим князем. Когда кто-нибудь упоминал его имя, я изо всех сил старалась не покраснеть, но, думаю, что, если бы я даже покраснела, это не имело бы особенного значения, все догадывались о моих чувствах. Я говорила об этом с бабушкой, и она вполне сочувствовала мне. Думаю, что с ней тоже было что-то в этом роде в юности, и она могла меня понять. Я помню, что однажды сказала маме:

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь вышла замуж, — и пояснила ей, что никогда не смогу снова полюбить также сильно.

Мама пыталась объяснить мне, что это только детское чувство, не настоящая любовь, которая придет позже. Но моим лучшим другом, с которым я могла говорить обо всем, была в то время моя крестная, тетя Саша. Мы часто бывали у нее, она по-прежнему жила близко. Ей я могла говорить всё, ей я могла доверять, она слушала меня, и ее доброта была такой успокоительной. Позже она разговаривала с мамой обо мне, сказав, как она тронута моим доверием.

Глава пятая. ТЕРРОР

7 ноября 1917 года по новому стилю большевики взяли власть в свои руки, Керенский бежал за границу, переодетый женщиной, и начался настоящий террор. У нас появился мой кузен Кирок, брат Петрика, сбежавший из своей Инженерной школы, где он учился. Он был в опасности и не смог долго оставаться у нас, а был вынужден поспешно уехать в Москву. Он обещал прислать телеграмму о своем благополучном прибытии, по она так и не пришла, и никто так никогда и не узнал, что с ним случилось и где нашел он свою смерть. Казалось, что мы живем на вулкане и в любой момент может произойти что-нибудь ужасное. Действительно, ужасные вещи происходили, они случались каждую минуту: убийства невинных людей, погромы, беспорядки. В феврале мы услышали об убийстве Катиного отца вместе с двумя ее дядями. Бедная Катя с матерью и немецкой гувернанткой и ее тети были вынуждены бежать. Я вспомнила слова милого господина Мансурова, когда я сообщила ему радостную новость, что отец освобожден из крепости, — «Ягодки будут позже». Теперь я понимала, что он имел в виду.

Весна 1918 года не принесла надежды. Напротив, теперь мы ждали голода. В Петрограде продовольствия было мало, хлеб являлся такой редкостью, что у нас к завтраку было только по тоненькому кусочку, к обеду еды почти не было. Это выглядело насмешкой: нам прислуживают два человека — один бабушкин, другой наш собственный дворецкий — стол прекрасно сервирован, блеск серебра и хрусталя на белоснежной скатерти и тоненькие кусочки чего-то, что не может заглушить наш голод. Выходя из-за стола, мы чувствовали себя так, как будто никакой еды и не было. За обедом было то же самое. Это особенно тяжело отражалось на нас, детях. Я поняла, как голод может толкать людей на кражи. Мы слышали о людях, умерших от истощения, чаще всего это были дети и старики. Ика и я страдали сильно, но Кот был в лучшем положении. Его целый день не было дома, он получил работу в одном из консульств, и иногда ему удавалось приносить нам немного еды.