Борис Щенников - У войны жестокие законы Страница 2

Медленно, осторожно, чтобы не расплескать воду, подползаю к своим. И в то самое. время, когда до передней траншеи осталось совсем ничего, со стороны Званки застрочили немецкие пулеметы. Котелок мой вырвался из руки и с громом покатился вниз. В ту же секунду раздались автоматные очереди из нашей траншеи. Кричу, что я свой, что ходил за водой, но стоящий в дозоре казах знать ничего не хочет. Строчит, и все. Наконец, появляется еще кто-то в траншее, и мне приказывают ползти. Таким манером меня и доставили к нашим, на НП.

Рисунки С. Копылова

Вид у меня был такой, что ребята покатились со смеху, а мне было не до этого: вернулся без Крюкова и без котелка. Смотрю, а Крюков как ни в чем не бывало дрыхнет в углу. Мне бы обозлиться на него, а я, наоборот, обрадовался: живой, слава богу! Завтра, думаю, потолкуем. А назавтра, чуть свет, началось такое, что всех родных можно было вспомнить.

Всех родных вспоминать, конечно, не пришлось, а пот маму я все же вспомнил, когда разорвавшимся поблизости крупнокалиберным снарядом меня так швырнуло, что я лишился памяти. Когда очнулся, смотрю — лежу в свежей воронке, которая уже начала заполняться водой. Подумалось, что спал, но в голове звенело, из ушей текла, кровь, небо и земля поменялись местами. «Оглушило, черт!» — решил я. И вдруг четко, как наяву, услышал далекий голос мамы: «Какой еще из тебя вояка?!»

И передо мной, как в кино, замелькали кадры последнего года моей предвоенной жизни.

..Идет 1940 год. Мы, учащиеся девятого «Б» единственной в нашем горняцком поселке Турьинские Рудники средней школы, уже всерьез подумываем: «Кем быть?» Меня тянет в летное училище. На худой конец, если здоровьем не подойду, думаю поступить в авиационный или архитектурный институт. Впрочем, и художником заманчиво стать (школьную стенгазету мы оформляли сами, и мало-помалу я пристрастился к рисованию). Веду еще и авиамодельный кружок. Все началось с того, что мы посмотрели кинофильм «Полет на Луну». Здорово нам запала мысль о том, что можно самим строить летающие модели. Написали письмо в Москву. Оттуда прислали чертежи, книжечки, материалы. И дело пошло. Вскоре наши авиамоделисты пленили всех вокруг — и старых, и малых.

Перед самой войной у нас окончательно созревает план постройки настоящего планера, способного поднять в воздух человека. До глубокой ночи засиживаемся в мастерской. Рассчитываем, чертим, мастерим. До тех пор, пока не выгоняет домой сторожиха, И никто из нас тогда знать не знал, что скоро страшный сорок первый оглушит своим драматизмом весь народ, и нам, авиамоделистам, будет уже не до планера…

…Война круто изменила судьбы людей. Умолкли разговоры о том, кем быть, и в нашем классе. Не сговариваясь. наши ребята осаждают военкомат с просьбой отправить их в действующую армию. Оставил там несколько таких заявлений и я.

…Последний день домашней жизни. Я только что вернулся из школы и вижу: мама склонилась в слезах над какой-то бумажкой. Грешным делом, подумалось: не случилось ли что с отцом или братом. (Они уже были в армии.) Оказалось, мне повестка из военкомата. Я так обрадовался, так засуетился со сборами (прибыть в Серов, наш райцентр, надо было уже завтра утром), что мама не выдержала: «Чему радуешься, дурачок?! Ведь на войну берут!..» И снова залилась слезами. Наверное, по-своему она была права. А я думал о другом: «Сжалились все-таки в военкомате!»

…До станции идем морозной ночью. Путь неблизкий — почт:; шесть километров. Котомка оказалась до того тяжелой, что мама всю дорогу несет ее сама. Бедная мама! Могла ли она тогда подумать, что скоро, очень скоро меньшому сыну ее придется таскать тяжести в пятьдесят и больше килограммов, да еще на многие километры, но колено в болотной ледяной воде, под пулями и снарядами немцев?

…Сижу уже в поезде, комкаю в руке сунутую матерью про запас красную тридцатку, упрекаю себя за то, что как-то несерьезно, даже весело прощаюсь с, мамой. Не горюй, мол, мама, вернемся с победой! А мама, глядя на меня полными слез глазами, говорит: «Какой еще из тебя вояка?!»

Сейчас ее голос снова звучит в моих ушах, да так отчетливо, что я вздрогнул и, дежа в сырой воронке, начал озираться по сторонам. «Линия!!! Связь оборвана!» — вдруг сработало в голове.

Отделался я тогда, можно сказать, легкими ушибами. Оглох только на правое ухо. Но жить и воевать можно было! Сказать откровенно, мне вообще никогда не верилось, что меня может убить. «Кого угодно, только не меня, — рассуждал я сам с собой. — Все-таки уралец я, да и из десятка неробкого. Боязливых-то вон че косит!» В этом последнем своем доводе я уже убеждался не один раз и поэтому твердо уверовал в свое наивное умозаключение. Если бы мне сказали тогда, что вскорости меня так шибанет и заживо забросает землей в песчаной траншее, ни за что бы не поверил. Лежать бы мне в этой траншее и по сей день, если бы не моя плащ-палатка, угол которой торчал из-под песчаной земли, и один добрый человек. Этим человеком оказался наш лихой разведчик Федор Бобров. Тоже наш, уралец. В неоплатном долгу я перед Федором Михайловичем на всю жизнь!

…Несколько суток подряд мне пришлось пробыть на линии. Ее постоянно рвало не только снарядами, но и нашими танкам. В одном месте танки выхватили такой большой пролет провода, что моих запасов не хватило, и я отрубил конец чужого, тоже порванного кабеля. И тут же меня схватил за грудки пехотинец в обмотках. «Ты что, — говорит, — гад, делаешь?!» Едва дело не дошло до рукопашной. Лишь когда солдат узнал, что я из батареи «катюш», успокоился и даже удружил мне своего запасного провода. (Обожали пехотинцы наши «катюши», ничего не скажешь!) Но кабеля все равно не хватило, и мне пришлось бегать от одного конца провода к другому, поочередно подключаться и передавать команды. Таким образом была передана и последняя команда начальника разведки полка капитана Ищенко о прекращении огня.

— В Званке наши, — кричал он в трубку, — бить больше нельзя! Срочно передай на батарею! А тебя поздравляю с орденом Красного Знамени! Молодец!

На третий день, когда я наконец-то появился на НП, меня валило с ног от бессонницы, голода, усталости и боли: перебинтованная в пехотном медсанбате шея тоже ныла и кровоточила. Нашло какое-то тупое безразличие. Впервые я выпил чуть ли не кружку водки и уснул мертвецким сном. Хоть из пушки пала! Видел во сне, будто старшина вручает мне перед строем новенький солдатский котелок…

А бой за Зваику продолжался еще с неделю. Немцы Плотным заградительным огнем отрезали там наших, напрочь перепахали снарядами лед в Волхове. Боеприпасы и харчи подбрасывали ребятам только на танках. Потеря несли мы большие — тысячи убитых и раненых! До отказа были переполнены все медсанбаты. Раненые лежали впритирку на окровавленной соломе. Ступить негде. Но все же у своих. Хуже пришлось тем, кто попал к немцам. С теми фашисты разделывались просто: сбрасывали в Волхов, и все. Видели это мы с нашего НИ собственными глазами.