Вадим Баевский - Штрихи к портрету.Из писем Михаила Леоновича Гаспарова Страница 2

“Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр”, — произнес студент. И неожиданно начал рассказывать двум женщинам о тайной вечере, о том, как Иуда предал Иисуса, а апостол Петр трижды отрекся от Него. И Василиса вдруг заплакала слезами крупными, изобильными, а лицо Лукерьи приняло такое выражение, какое бывает у человека, который сдерживает сильную боль. Студент подумал: не потому Василиса заплакала, а Лукерья смутилась, что он трогательно рассказывал; значит, то, что происходило девятнадцать веков тому назад, имеет отношение к настоящему, к их жизни. “Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой”.

Так, общаясь с Гаспаровым при личных встречах, эпистолярно или читая его книги, видишь оба конца великой цепи человеческой культуры: стоит только дотронуться до одного конца этой цепи, как дрогнет другой.

При всем этом Михаил Леонович старался, как мог, поддержать меня внутренними рецензиями, за которыми к нему часто обращались журналы и издательства, указать возможность напечатать статью или издать книгу там, где он мог подсобить. Вот в своем дневнике встречаю давно забытую заметку: от 5 ноября 1976 года. Это было трудное для Михаила Леоновича время: ему не давали защитить докторскую диссертацию. “Письмо Гаспарова с предложением написать для “Советской музыки” статью “Филологические аспекты трудов Яворского””. Он знал о моих увлеченных занятиях теорией музыкальной речи замечательного музыковеда Б.Л. Яворского и вот нащупал какую-то возможность для меня напечататься в ведущем журнале того времени. Результатом этого письма Михаила Леоновича стала моя статья “Яворский и некоторые тенденции культуры его времени”, опубликованная в “Советской музыке” № 2 за 1978 год.

1975 год был отмеченным в моей судьбе. В самом начале его я в Тарту благодаря решающей поддержке Ю.М. Лотмана защитил докторскую диссертацию “Типология стиха русской лирической поэзии”, а ближе к концу в журнале “Известия АН СССР, серия литературы и языка” была опубликована моя и П.А. Руднева (написанная по моей инициативе) статья о ненормальностях в сфере науки о стихотворной речи в СССР (Стихорусистика-73 // ИАН. 1975. № 5. С. 439–449.). Мы защищали от невежд-демагогов Колмогорова и его учеников, все классическое направление нашей науки, опиравшееся на математическую статистику и теорию вероятностей, которое Колмогоров насаждал и поддерживал.

Наша с Петей Рудневым статья вызвала бурю. Даже некоторые сторонники наших взглядов, понимавшие ведущую роль Колмогорова, были недовольны: боялись, что в ответ последуют репрессии против всего направления. Оглядываясь назад, я вижу, что вреда наша статья не принесла, а мы выполнили обязанность научного работника отстаивать свои научные идеи и в какой-то степени подготовили то радикальное изменение отношения к математическому изучению стихотворной речи, которое произошло в 80-е годы. Увы, после смерти Колмогорова.

В числе недовольных нашим выступлением был Михаил Леонович. Он высказал это мне при встрече осторожно, но не оставив ни малейшего сомнения в своем недовольстве. Уклониться от участия в дискуссии он не мог: в глазах коллег мы трое тогда образовали монолитную группу. Это будет видно из публикуемого ниже письма.

Я никогда не делал попыток повлиять на него в чем бы то ни было. Вскоре после нашего знакомства он рассказал нам с Петей Рудневым, что с детства болен неизлечимыми болезнями, и коротко описал их неприятные проявления. После этого я смотрел на него как на прекрасную хрупкую хрустальную вазу. Я читал труды выдающихся психиатров и обсуждал их со знакомыми психиатрами: я серьезно относился к своему призванию педагога и считал это необходимым. И я знал формулу “гений — это болезнь” (впервые я ее встретил у Шопенгауэра). Михаил Леонович по строению тела и личности был диспластик. Как некоторые выдающиеся филологи, он сильно заикался.

Даже когда видел погрешность в какой-нибудь работе Михаила Леоновича или удивлялся неожиданному повороту его занятий, например, когда он начинал пересказывать прозой стихотворения наших классиков, я избегал его огорчать. Только в ответ на его настоятельные просьбы я изредка высказывал несогласие и, случалось, указывал на промахи. Один раз, уже незадолго до смерти, при нашей последней встрече, Михаил Леонович передал мне распечатку статьи о Пушкине с серьезной просьбой высказать свое мнение. Мне пришлось написать ему о нескольких пробелах, которые я у него усмотрел. Статью эту он, по-моему, так и не опубликовал. Текст, который он мне передал, я, разумеется, сохранил.

Так что Михаил Леонович выступил со статьей в дискуссии 1975–1976 годов, насколько мне известно, по собственному побуждению.

Далее полностью привожу письмо от 8 октября 2004 г. Михаилу Леоновичу жить оставался один год.

“Дорогой Вадим Соломонович, спасибо за Ваше доброе письмо и, заранее, за едущие сюда стихи и прозу. Преклоняюсь перед Вашей трудоподъемностью и хорошо понимаю ее истоки — хоть я и на пять лет моложе, но живу с такими же чувствами. К счастью, сейчас я впал в рабочее состояние и за последние два месяца написал пять с половиной погонных листов; самыми интересными и самыми неудобочитаемыми были 100 заметок для “Мандельштамовской энциклопедии” с “описаниями” 100 малых стихотворений 1908–1913 (примерно по 1000 знаков) — конечно, память о программе Вашей давней тысячи у меня все время была в голове. Моя опись, по необходимости, по более скудному плану, но тоже больше всего напоминает медицинский диагноз или эпикриз. Остальное перечислять не хочется; следующим присестом должен писать во второй раз в жизни о Бахтине, хоть это для меня очень не своя тарелка. (Я знаю книгу, которая могла быть образцом для его поздних фантазий о мениппее: H. Reich, Der Mimus, 1903, критики о ней писали: автор предлагает нам альтернативную античную литературу со своим Шекспиром по имени Филистион. Бахтин эту книгу заведомо читал). Простите за отвлечение. Доброго здоровья Вам, насколько возможно, буду ждать Ваших поправок, а причастность к такому изданию для меня истинная честь[2]. Низкий поклон Эде Моисеевне. — Любящий Вас М.Г.”

В письме от 20 апреля 1994 г. Михаил Леонович оспорил мое понимание важного места в стихотворении Пастернака “Весеннею порою льда…”. В книге “Б. Пастернак — лирик: Основы поэтической системы” (Смоленск: Траст-Имаком, 1993) я высказал такое соображение: “Сейчас много пишут о катастрофических последствиях, к которым привела насильственная сплошная коллективизация на рубеже 20—30-х годов, о гибели миллионов крестьян, о голоде и разорении деревень. В заключительном стихотворении своей книги Пастернак впервые в советской поэзии сочувственно показывает трагедию народа, прямо говорит о том, что для него неприемлемо: