Вадим Баевский - Штрихи к портрету.Из писем Михаила Леоновича Гаспарова Страница 3

……………………………….

В краях заката стаял лед.И по воде, оттаяв,Гнездом сполоснутым плыветУсадьба без хозяев” (с. 133).

Михаил Леонович интерпретировал эти строки Пастернака совсем иначе: “Знаете ли, я все же не согласен с тем, что “усадьба без хозяев” у Б<ориса> П<астернака> — это отклик на коллективизацию: мне кажется, что это метафора западной культуры (края заката?!), откуда душа уходит в край революционной воли. Но перепродумать всё стихотворение под Вашим углом зрения я еще не пробовал”. Интерпретация Михаила Леоновича мне показалась странной тогда и кажется странной теперь, тем более что аргументации в пользу своей точки зрения он не привел. Какое отношение слова об усадьбе без хозяев, которая плывет сполоснутым гнездом, имеют к Западной Европе рубежа 1920—1930-х годов? Тогда как применительно к советской действительности эти слова слишком понятны. Я бы с натяжкой отметил это место как один из многочисленных пастернаковских силлепсов (многозначных образов), которые дают возможность тексты Пастернака толковать по-разному.

Михаил Леонович о своей научной биографии. Приближалось семидесятилетие со дня рождения Михаила Леоновича, и я получил от редакции “Известий РАН, серия литературы и языка” просьбу написать юбилейную статью. Зная, что в источниках могут быть ошибки (я встречал расхождения в датах, названиях учреждений и их подразделений и в других фактах), я обратился за необходимыми сведениями к Татьяне Владимировне Скулачевой. Вот ответ самого юбиляра.

“Дорогой Вадим Соломонович, простите дважды: за то, что письмо Ваше, по неисправности компьютера, мы прочли с опозданием, и за то, что отвечает на него не Тат<ьяна> Влад<имировна> с моих слов, а прямо я: это надежнее. — Родился в Москве. — Предков не имею. — Учился на Классическом отделении филфака с 1952 по 1957. — Преподавателей поминать необязательно, но если стиль потребует, то это Ал-др Ник<олаевич> Попов, он преподавал нашей группе греческий, в греческом я был плох, но его стариковская энергия и любовь к предмету и к словесности значила для меня много: только с ним я и поддерживал отношения после выпуска. Кроме двух учебников, он ничего не написал, поэтому вспоминают его редко, а жаль. — Аспирантура была в ИМЛИ, “заочная”, т. е. без отрыва от работы в том же ИМЛИ, в секторе Античного Наследия (кажется, так) самаринского отдела западной литературы. Потом мы были выделены в самостоятельный отдел, когда — не помню. — Но защита была в МГУ, тогда полагалось защищаться “не у себя”. Кандидатских диссертаций в тот день защищалось две, вторая была “Труд в поэзии Маяковского”, в присутствии Ольги Владимировны (сестры поэта. — В.Б.), и написанная железно так, как было положено. Поэтому даже самым твердым головам в ученом совете было ясно, что если одна из этих диссертаций — наука, то другая — нет, и голосовали они соответственно: вероятно, по совести. Требуемые две трети я получил голос в голос, одним меньше — и провал. “Вы везунчик”, — сказала мне потом Вольперт. — Кандидатская называлась “Федр и Бабрий” (1962), руководитель Ф.А. Петровский; докторской была книга “Совр<еменный> рус<ский> стих” (1978). — Даты: в ИМЛИ с 1957 по 1990 (заведование — 1981—86), в И<нституте> Р<усского> Яз<ыка РАН им. академика В.В. Виноградова> с 1990 гл<авным> н<аучным> с<отрудником>, с 2002, увы, опять зав. отдела — Стилистики и языка худ<ожественной> лит-ры. — Чл<ен>-кор<респондент РАН> с 1990, д<ействительный> чл<ен РАН> с 1992, Гос<ударственная> премия 1995, Пушкинская премия РАН 2004; дорожу я больше всего премией Андрея Белого за (еще журнальные) Записи и выписки, но об этом писать не стоит. Член British Academy, но об этом тоже не стоит: “клуб маразматиков”, определил Джеральд Смит, по-видимому, меня туда и рекомендовавший. — Сколько трудов — не знаю: после библиографии в “Избр<анных> трудах”, наверно, наросло под сотню. — Простите меня за то, что Вам придется обо всем этом писать: пафос юбилейного жанра мы знаем: “все, кто любит поэзию, счастливы, что поэту Александру Жарову уже 70 лет”. Статья к 60-летию в ИАН — Н. Брагинской — была замечательная, там был прекрасный портрет идеального ученого с моей точки зрения (хотя у самой Брагинской другая точка зрения!), для просвещения это очень нужно; сам я ему нимало не соответствую, но потомки в этом легко разберутся. “Нас отпевают”, — как писал Фет. Если пришлете показать то, что у Вас напишется, — конечно, буду бесконечно признателен. — Самого Вам хорошего от Тат<ьяны> Влад<имировны> и от меня! Издавна Ваш М.Г.”

Юмор Михаила Леоновича. Его юмор был направлен преимущественно на обнажение нелепостей нашей жизни. Первые запомнившиеся мне его шутки относятся к начальной поре нашего общения, и я слышал их от него, а не прочитал в письмах.

Наш коллега новозеландский профессор-стиховед-русист Иэн Лилли женился и приехал с женой в Москву. Они совершали кругосветное свадебное путешествие. Я в это время был в Москве, мы созвонились с Михаилом Леоновичем и вместе пришли в гостиницу к коллеге. Не помню названия гостиницы и не записал, но москвичи легко скажут: я помню, что окна номера, в котором поселились новозеландские гости, выходили на Кремль. Жена Иэна Лилли Джоан мне сразу понравилась, но выяснилось, что русского языка она совершенно не знает. Нам с Михаилом Леоновичем пришлось пустить в ход все свое, прямо скажем, плохое знание английского. Когда мы с ним расстались с четой Лилли, он вздохнул и сказал:

— Да, Вадим Соломонович, мы с вами можем разговаривать по-английски только друг с другом.

Однажды Михаил Леонович приехал ко мне в Смоленск на научное совещание. Я стал расспрашивать его о московских новостях. Тогда евреев, под сильным нажимом американского Госдепартамента, иногда выпускали из страны, а остальных удерживал железный занавес. Михаил Леонович рассказал, что один наш общий знакомый уехал за границу. Я сказал:

— Разве он еврей? Я и не знал.

— А вы не заметили, Вадим Соломонович, — сказал в свою очередь Михаил Леонович, — что “еврей” давно стало понятием политическим, а не этнографическим?

А вот несколько шуток Михаила Леоновича из его писем.

К сожалению, письмо без даты, штемпель не читается: “Два года назад нью-йоркский завславистикой, у которого я ночевал, говорил по-русски так плохо, что я чувствовал право и удовольствие отвечать ему на эквивалентном английском”.

25.4.92: “Дорогой Вадим Соломонович, 55 сданных и неопубликованных статей и книг, — это, конечно, вызывает не столько сострадание, сколько преклонение. Что же касается списка ненаписанных работ, то здесь, наверное, мы могли бы посоревноваться. (Когда-то я сказал Аверинцеву, что лучшее мое произведение — это моя ненаписанная рецензия на мой ненаписанный сборник стихов; он сказал умоляюще: “Ее надо написать!” — но я почувствовал, что это нарушило бы чистоту жанра)”.