Альбер Бенсуссан - Гарсиа Лорка Страница 20

На фотографиях мы видим человека среднего роста (как и у Сальвадора Дали, примерно 170 сантиметров), коренастого; держался он всегда прямо, грудью вперед. Родинки на щеках, и одна — на губе. На теле их тоже было очень много, так что он даже, во время своего пребывания в Гаване, сделал операцию по удалению нескольких — из боязни рака. Смуглая кожа, густые брови, волосы черные как смоль — его вполне можно было принять за цыгана, что многие и делали, даже демонстративно, после выхода в свет его «Цыганского романсеро». Черты лица несколько грубоваты, хотя он и походил на свою мать, изящную донью Висенту, — она была так миниатюрна и хрупка, что ее взрослый сын обожал брать ее на руки и убаюкивать словно дитя. Она так и осталась единственной женщиной в его жизни и существом, которое он, по его признанию, любил больше всех. Но в его внешности со временем всё более проявлялись крестьянские черты, унаследованные от отца.

У него был довольно низкий голос; его друг, чилийский дипломат Карлос Морла-Линч так образно описал его: «И вот он заговорил. Голос у него низкий, хрипловато-гулкий, но доносится он не из пещер, а из гротов на морском берегу».

Угловатое тело и неловкая походка. Поэт сам не раз говорил, что ему нелегко ходить, бегать, что он совершенно неспортивен. Любуясь в Нью-Йорке американскими футболистами-великанами, он поделился с родителями в письме: нет, это не для меня, спорт — не по моим способностям. У него было плоскостопие, и было заметно, что он слегка прихрамывает. Насчет последнего некоторые сомневались, — но только не тот благосклонный врач, который, как уже упоминалось, освободил его от военной службы: похоже, одна нога у Федерико действительно была немного короче другой — следствие перенесенной в детстве болезни. Его брат Франсиско отрицал этот факт, но многие другие свидетельства подтверждают наличие этого дефекта. Неудивительно, что близкие не хотели сознаваться в этом: хромоножка в семье? О нет! Они восхищались им и слишком любили его, чтобы признать за ним хоть малейший недостаток. Некоторые также утверждали, что Федерико-ребенок поздно начал говорить, но, по словам его родных, он, наоборот, рано начал стрекотать как сорока.

Ни один вид спорта не привлекал его. Однажды его отец, стопроцентный андалузец и большой любитель боя быков и верховой езды, посадил его на лошадь. Федерико застыл в седле как статуя, не в состоянии пошевелиться, взяться хотя бы за поводья, чем вызвал насмешки брата и сестер. Но зато сколько прекрасных всадников было потом в его стихах и пьесах — и это был реванш!

Те, кто хорошо его знал, утверждали, что ему трудно было ходить. Тот же Карлос Морла-Линч вспоминал: «Мы продвигаемся вперед. Федерико с трудом волочит непослушную ногу, которая, так сказать, отказывается следовать за ним. Он быстро устает, бедняга Федерико». Со своей стороны могу передать слова тетушки и крестной моей супруги Марии Тюбо (она сопровождала своим пением лекцию о колыбельных песнях, которую читал в Гаване поэт Лорка): «Мы называли его, между собой, хромоножкой». Сам поэт говорил о своем паническом страхе перед автомобилями в Нью-Йорке, так как был не в состоянии быстро перейти улицу с оживленным движением. Кто-то с восторгом смотрел на носящихся повсюду детей, на тореадоров, играющих со смертью, на пловцов, борющихся с волнами, Лорка же был обречен на тишину и покой кабинета. Но он освобождался от этой скованности — своим лихорадочным слогом, неудержимым взлетом своего стиха.

Одевался он обычно небрежно, ходил в стоптанной обуви («Мамочка, — писал он, — вышли мне сто песет, чтобы купить новую пару…»), пренебрегал галстуком или бабочкой. Исключение, конечно, составляли праздники или торжественные мероприятия — тогда он любил поиграть в элегантность. В таких случаях, вероятно, сказывалась в нем страсть к переодеваниям: он был актер в душе, игрок и мистификатор, да еще и с богемными вкусами. Тогда он мог предстать даже красавцем, пустить пыль в глаза — вместо того чтобы изображать босяка и бессребреника. Вспоминали, что он часто отличался необычностью поведения — был нонконформистом. По возвращении с Кубы он щеголял на улицах Гренады в рубашках непривычных для городской среды расцветок, чем щекотал чопорную благопристойность горожан. Он любил вести себя несколько вызывающе, особенно когда уже познал успех как поэт и драматург, — ведь его именем были названы улицы в Гренаде и родном Фуэнте-Вакеросе, когда в Испании установился республиканский строй. Увидев свое имя напечатанным на театральной афише, он напускал на себя лукаво-скромный вид, так как при этом охотно признавал, что уличная слава неизбежна и даже необходима — чтобы продвигаться дальше в своем деле. И его глаза сияли… Луис Бунюэль оставил нам прекрасное описание: «Блестящий, обворожительный, подчеркнуто элегантный, с безупречным галстуком, со сверкающим взглядом, Федерико привлекал к себе, излучал магнетизм, против которого никто не мог устоять. В его облике не было ничего женоподобного, никакой аффектации. Кстати, он терпеть не мог пародий и шуток на этот счет…»

Таким запомнили его друзья и современники: горящие глаза и глубокий взгляд. Прирожденный обольститель и настоящий мужчина, — несмотря ни на что, элегантный и мужественный, — он никогда не выставлял напоказ своих слабостей.

РОЗА И РЕЗЕДА

Иисус: Я становлюсь человеком и чувствую, как мое сердце расплавляется в языки пламени, а тело преображается в снег…

Религиозные сомнения Федерико уходят корнями в его раннюю юность, когда он весь еще был проникнут набожными молитвами, которые донья Висента заставляла его произносить утром и вечером, доминиканскими мессами, религиозными празднествами и процессиями — всем жизненным укладом своей среды, которая, будучи своеобразно либеральной и открытой прогрессу, подчинялась жестким религиозным схемам.

В юноше зарождаются сексуальные влечения и при этом растет понимание их несообразности религиозным и моральным ограничениям. Эта внутренняя борьба находит себе выход в поэтическом творчестве: в период с восемнадцати до двадцати лет он лихорадочно исписывает бумагу своими первыми стихами. Он отделяет страдающий и любящий образ Христа от того официального католического Бога, который обличает и бичует невинную душу с высоты церковной кафедры. Этот «бог справедливости», этот непреклонный Вседержитель, пишет юный поэт, держит свои творения запертыми в клетке. Властелин и обвинитель людей, он играет и забавляется ими. Без сомнения, Федерико немало раздумывал над пьесами Кальдерона, который, продолжая традицию мыслителей-стоиков, таких как Эпиктет или Марк Аврелий, представлял себе мироздание в виде «грандиозного мирового театра», а Господа — в роли директора труппы и кукловода. И что же тогда остается от свободной человеческой личности? — вопрошал Федерико, и далее следовали пространные рассуждения о свободе воли. И как же быть, размышлял юноша в апогее своих нравственных терзаний, с зовом пола, подверженным анафеме? «Бога любви не существует», — жалуется он и нервно набрасывает свою «мистическую» страницу: «Мы постоянно находимся под грузом страшной угрозы. Рука Господа! Рука Господа! И мы дрожим перед Ним — вместо того чтобы искренне любить Его… любим Его из страха, умоляем Его из страха перед наказаниями, в которые верят некоторые маленькие люди. А когда мы счастливы и вдруг вспоминаем о Нем, — мы опять начинаем дрожать, потому что Он может разрушить наше счастье в любой момент». Затем он пишет ужасную фразу: «Бог заключил любовь в тюрьму» — и далее разворачивает ее в короткое стихотворение: