Морис Левер - Айседора Дункан: роман одной жизни Страница 20

Ателье на авеню де Вилье все больше превращается в светский салон. Сливки литературных и художественных кругов устраивают здесь свои встречи: звучит музыка, Берта Бади читает последние стихи Анри Батая, Лоррен рассказывает новости с выставки, передает разговоры, услышанные на бульварах, закулисные сплетни, показывает наброски, сделанные во время народных гуляний. Раймонд читает лекции о Греции. Клемансо рассуждает о танцах Айседоры. И все это под благожелательным взглядом миссис Дункан, с довольным видом взирающей на гостей.

Широкая публика по-прежнему не знает Айседору, зато она покорила любителей искусства. Что ж, неплохое утешение: быть понятой и слышать аплодисменты happy few («небо многих счастливцев»), создающих и разрушающих репутации. Особенно дорого сердцу Айседоры признание Эжена Карьера: «Стремясь выразить человеческие чувства, Айседора нашла самые прекрасные образцы именно в искусстве Древней Греции. Ее вдохновляют великолепные фигуры на барельефах, и она восхищается ими. Наделенная даром первооткрывателя, она обратилась к природе, откуда взяты эти движения. Желая подражать греческим танцам и возродить их, она нашла собственный способ самовыражения. Ее желания выражаются в забвении момента и в поиске счастья. С блеском рассказывая нам о своей прекрасной натуре, она вызывает в нас воспоминание о нашей природе. Как греческие творения оживают в какой-то момент перед нами, так и мы молодеем, глядя на нее, в нас рождается и побеждает новая надежда, а когда она выражает покорность перед неизбежностью, мы вместе с ней подчиняемся року. Танец Айседоры Дункан — это не развлечение, это — выражение личности, живое произведение искусства».

От близкого общения с великими молодой артист часто рискует потерять свое «я». Ослепленный успехом других, он перестает думать о себе и живет впечатлениями участия в празднике, в котором не играет никакой роли. Но Айседоре нечего бояться: инстинкт предостерегает ее от такой опасности. Знакомство со столь выдающимися личностями отнюдь не вскружило ей голову, а лишь яснее продемонстрировало всю неприглядность ее положения. Семья Дунканов постоянно испытывает нужду. Правда, деньги они транжирят с головокружительной скоростью. Тощие гонорары Айседоры улетучиваются за считаные часы. Долги накапливаются, а жилище не отапливается — нет угля. Стекла окон покрыты слоем инея, в щели дует ледяной ветер. Посреди комнаты стоит большая чугунная печка, разинув черную пасть топки в ожидании огня. К счастью, движения танца разогревают мышцы, и тело приобретает нужную гибкость, несмотря на холод. Айседора работает целыми днями и вечерами, а порой и ночами. Нередко утренняя заря застает мать и дочь в самый разгар работы.

— Матмуазель Тункан?

Вошедший мужчина одет в просторную шубу с бобровым воротником, из которого выглядывает огромная красная физиономия. Толстыми пальцами, украшенными бриллиантовыми перстнями, он протягивает визитную карточку.

— Я приехаль ис Берлин. Я слишаль, что ви танцевать посиком. Я приехаль пригласить фас в сами польшой мюзик-холл в Германия. Ошень-ошень корош контракт, коспоша Тункан, ошень корош, — добавляет он, щуря свои поросячьи глазки, прячущиеся в обрюзгшие подушки щек. — Тля началь претлакаю фам пятьсот марок за один ветшер. Потом путет польше. Ви будет перфи ф мире танцофщиц посиком. Die erste barfuße Tänzerin. Kolossal! Kolossal!

— Вы что, смеетесь надо мной? Танцевать в мюзик-холле между акробатами и дрессированными собачками? Ни за что на свете!

— Но это есть невосмошно! Unmöglich, unmöglich. Ви не мошете откасаться. Контракт уше написан и лешит в мой карман. Эсли услофий фам не потходит, мошно опсушдайт…

Этот спор выводит Айседору из себя. С нескрываемым презрением глядя на торгаша, вытирающего пот со лба (он только что поднялся пешком на пятый этаж), она обрушивает на него весь поток известных ей бранных слов.

— Так что, сударь, нам не о чем больше говорить, — заканчивает она, выпятив упрямый подбородок.

— Постойте, постойте, не нато нервничат, фрау Тункан. Фот! Я претлакаю тепер тисяча марок. Итёт?

Она кидается к двери и кричит:

— Уходите! Я уже сказала: нет, нет и нет!

— Как это? — поперхнувшись, недоумевает немец. — Ви отказифайтесь от тисяча марок? Тисяча марок? — Он уже на грани сердечного приступа.

— Да хоть десять тысяч, сто тысяч марок, все равно отказываюсь! Чтобы я танцевала в мюзик-холле? Ни за что! Я отказываюсь от этого трюкачества! А теперь уходите! И чтобы ноги вашей здесь больше не было!

Некоторое время тому назад Раймонд начал флиртовать с молодой американской актрисой, приехавшей попытать счастья в Старом Свете. Ранним утром она подсовывала под дверь ателье записочку, пахнущую фиалками, и Раймонд исчезал из дому. Однажды он сообщил сестре, что барышня возвращается на родину и он намерен ехать с ней. Айседора сделала все, чтобы отговорить его, но — напрасно. К тому же он получил приглашение прочитать цикл лекций в Соединенных Штатах.

Августин женат, он — отец семейства, Элизабет преподает танец в Нью-Йорке, Раймонд уезжает за своей звездочкой… Айседора осталась с матерью одна, и та сосредоточила на ней все свои заботы. Она гордилась знатными знакомствами дочери, ее успехами в свете, и безграничная материнская преданность становилась с каждым днем все обременительнее. Сама того не замечая, Мэри превращалась в некую дуэнью, со всем тираническим и комическим, что связано с этой ролью. Айседора обычно бунтовала против малейшего посягательства на свою свободу, но в данном случае покорно смирилась с этой чрезмерной опекой. Ведь и она очень нуждалась в помощи матери.

Айседора сохранила сильное впечатление от посещения павильона Родена на Всемирной выставке. Ей очень хотелось побывать в ателье мэтра, и она написала ему письмо с просьбой принять ее. Получив любезное приглашение, через неделю она уже направлялась легким шагом к Университетской улице, подобно Психее, разыскивающей бога Пана в его пещере.

С длинной старческой бородой, седой шевелюрой, подстриженной ежиком, грубыми и хитроватыми чертами лица, пронизывающим острым взглядом из-под ресниц, Огюст Роден напоминал фавна, ставшего отшельником. Он принял танцовщицу тепло, по-дружески.

Но те, кто был с ним знаком поближе, знали, чего можно от него ожидать. Дело в том, что Роден считал себя величайшим скульптором всех времен и народов. «Он более велик, чем Микеланджело», — осмелился сказать какой-то перестаравшийся льстец. На что Роден скромно ответил: «Ну-у… скажем, так же велик».

Взяв за руку юную американку, он стал показывать ей свои произведения, расхаживая, словно языческий бог, среди только что созданных им творений. Холодная вода стекала с глиняных слепков, забинтованных холстами, подобно человеческим эмбрионам, вырвавшимся из небытия. Останавливаясь у каждой скульптуры, он медленно вращал ее на подставке, тихо произносил название и прикасался к ней рукой так чувственно, словно хотел, чтобы мрамор смягчился под его лаской. Иногда он сопровождал свой жест комментарием: