Рустам Мамин - Память сердца Страница 21

Ты уже не человек – с мечтами, желаниями, чувствами, ты – истукан! Ты – робот! Живешь одним – надо и… только бы хватило сил! Только бы хватило…

Помню первые две-три недели: полутемное пространство цеха, визг, скрежет станков. Перекрывая заводской шум, кого-то окликают. Вдоль окон – верстаки. Автоматы в пирамидах. Заготовки. Стружка металлическая – кольцами, спиралями в металлических ящиках.

К утру – спина немеет. Плеч почти не чувствуешь. И руки – не твои, и пальцы сводит…

Рассвет – ночь. Ночь – рассвет… Ночь такая длинная, нудная, а день – пшик! Как мы, мальчишки, это выдерживали – не знаю. Но через три-четыре недели наступает какой-то автоматизм: не различаешь ни дат, ни времени; вроде и усталость притупляется, и руки натруженные не так ноют, и есть не так хочется, и не так холодно… Организм сам адаптируется.

И опять цех. Мастер пришел. Врубили свет. Заныли станки. Запахло резаным металлом. Руки привычно находят молоток, глаз ловит необходимый напильник – и пошло-поехало! Заготовки, автомат, пирамида!.. «Зина, давай детали!..» Никого не замечаешь. Все притупилось. Все автоматически – и так вроде даже легче …

Но недели через две – опять надрыв! От постоянного недосыпа – нервозность, головокружение. Ноги дрожат так, что, кажется, устоять помогает только крайнее напряжение воли, приказ самому себе. И так снова – неделя, другая… А потом – опять спасительная полоса автоматизма.

Так шли месяцы, годы. Но все равно интересно было. Может, потому, что было нам по пятнадцать-шестнадцать лет. Может, действительно в возрасте все дело?

Часто у нас бывали «разгрузочные дни». По радио объявляли: «Сегодня такими-то войсками освобожден такой-то город! В Москве салют…» Мы – на крышу, окна цеха открывались на крышу первого этажа. Вот мы и салютуем! Своими автоматами!.. Патроны брали в тире.

Первое время такое салютование было для нас хорошей разрядкой. Сонливость и усталость отступали. Но вот пришли к нам в цех патрули. Оказывается, кто-то доложил, что во время салюта на крыше идет стрельба. На вопрос: «Кто стрелял?», конечно, ответа не последовало, никто не знал про нашу затею. Потом кто-то из патрульных потрогал автоматы на пирамиде одного, другого, назвал фамилии, пирамиды ведь фамильные. Нас к начальнику цеха…

Нет, нас не ругали. Наше начальство понимало нас. Пожурили, поговорили о совести, о бережливости. Главный довод: «Патроны на фронте нужны, а вы их тратите на салют». Мы перестали салютовать. А когда погнали немцев уже на территории Германии, пару раз все-таки выходили, не могли удержаться. Стреляли. Патруль явился, проверил наши автоматы, – а они холодные. Горячие были в пирамидах ОТК. Это мы, выключив свет в цехе, брали автоматы из пирамид и выходили на крышу…

Патрульные ушли, сокрушенно качая головами. Нам было неловко, скорее всего, просто стыдно. И мы переключились, по-другому стали отмечать знаменательные дни освобождения городов, ознаменованные салютами.

По ночам во время обеда в столовой всегда торговали пивом; и когда в следующий раз возвестили о салюте, я принес в цех ведро пива. Выпили все без исключения – и женщины, и старики, и молодежь, радостно поздравляя друг друга. Это стало традицией. Каждый раз, когда начинался салют, мы по очереди приносили в цех пиво, поздравляя всех с очередной победой и разгромом фашистов. Поздравления наши продолжалось вплоть до моего отлучения от завода. А скорее всего, наша традиция не была нарушена и после. Кто знает?.. Спросить-то ведь не у кого…

А серые-то ждали

Ближе к февралю 42-го я уже сам запрягал, грузил и без Касима, самостоятельно ездил по всем делам. Мнил себя рядовым новоиспеченным колхозником, – шестнадцатый год пошел!..

Отец в пятнадцать лет убегал из дома в город Касимов: хотел учиться, ехать в Москву. Человеком стать! Дед забирал его прямо из касимовского медресе. После второго побега дед его не нашел. А он жил у русского друга и по его учебникам, записям занимался самообразованием. К весне отец получил бумагу об окончании начальной русской школы, вернулся к деду. Дед был доволен и горд им; ставил в пример братьям. А осенью сам повез сына в Касимов. Там деду сказали, что Бекару в Касимове делать нечего, советовали отправить сына в Москву…

Так отец завоевал особое расположение деда Юсупа своим упорством, целеустремленностью, и с письмами к друзьям и знакомым его отправили в столицу…

А я – его сын, сижу почти под хвостом пегой лошади и рассуждаю о жизни: что к чему. Вот судьба!..

Отец в пятнадцать лет поехал в Москву, чтоб человеком стать, а я в такие же годы приехал в деревню «коровам хвосты крутить»! На что уходят годы?.. В Москве ребята с нашего двора, наверное, десятилетку скоро окончат, а я?.. Надо что-то делать. Поговорить с отцом. Он поймет, сам же убегал из дома!..

Но с другой стороны: там с дедом оставались шесть отцовских братьев, три снохи. А я сейчас?!. Что ж – уехать, оставить отца с пятилетним внуком и четырьмя дочерьми мал-мала меньше?! Старшей-то только вот-вот шестнадцать стукнуло, и ростом – чуть выше козы, если на рога отцовскую шапку натянуть…

Увлекся я, братцы, наблюдая удаляющиеся огоньки села да поглядывая искоса на жилистый круп моей худенькой колхозной лошадки. С удивительной легкостью, выбрасывая на ходу большие комки снега, уносила она меня все дальше и дальше от жилья. Дело в том, что, закутавшись в тулуп, я сидел спиной к лошади, чтобы снегом из-под копыт не несло в лицо. Ну ладно: чтобы было понятно – по порядку.

Так вот, я, вместе с другими как-то раз выехал с зерном на станцию. Поздно. Разгрузили уже затемно, провозились долго – было возов десять. Наспех покормили лошадей и двинулись обратно. На полдороге, в деревне Шеино, преодолев за день более сорока километров, лошади пошли уже с трудом. А до дома еще не меньше двадцати! Мужики решили дать коням отдых, да и самим надо перекусить. У меня же лошадка была хоть и не молодая, но бойкая, не такая усталая, и я решил, несмотря на поздний час, ехать дальше одному. А что?..

Дорога зимняя, санями хорошо накатанная, съехать с нее в сторону и заблудиться, думалось, невозможно. Я целиком положился на инстинкт своей лошади, полагая, что дорогу домой, да еще порожняком, она не проморгает. Доеду! Не потеряюсь…

Лошадка моя, словно поняв, что подружки остаются, а ей, как привилегированной, дозволено двигать к дому, в родную теплую конюшню, сама, без понукания вдруг тронула с места и лихо побежала, обдавая снежным фонтаном мою спину. Я не мог даже повернуть голову: снег из-под копыт моей резвушки так и брызжет, так и лепит со всех сторон. Со спины я, наверное, уже на снеговика был похож…

Еду и гляжу, как из-под дровней выползает санный путь, исчезая вдали под огоньками села Шеина. При свете полумесяца с левой стороны дороги виднелась черная полоса, видимо, днем возили сено или солому и натрясли заметную кромку. Километра через два дорога должна была подниматься вверх, и чернеющая полоса должна была также свернуть, но… дорога продолжалась по прямой! И чернеющая кромка не исчезала!.. Я чуть встревожился. Но лошадка моя так же бойко и уверенно трусила вперед, и я подумал: наверное, мне показалось, подъем будет позже.