Рустам Мамин - Память сердца Страница 22

Еду и гляжу, как из-под дровней выползает санный путь, исчезая вдали под огоньками села Шеина. При свете полумесяца с левой стороны дороги виднелась черная полоса, видимо, днем возили сено или солому и натрясли заметную кромку. Километра через два дорога должна была подниматься вверх, и чернеющая полоса должна была также свернуть, но… дорога продолжалась по прямой! И чернеющая кромка не исчезала!.. Я чуть встревожился. Но лошадка моя так же бойко и уверенно трусила вперед, и я подумал: наверное, мне показалось, подъем будет позже.

Действительно, немного погодя начался подъем, и дорога с чернеющей полосой также свернула. Я успокоился, еду правильно. Но… Вдруг лес!.. Откуда?.. И луна внезапно, как нарочно, скрылась. Все вокруг потемнело.

Меня охватила дрожь. Я, признаться, струхнул, – испугался, значит. А тут и лошадь вдруг встала. Закапризничала, – не идет! Я ее кнутом, а она храпит как-то необычно, вроде ржание подавляет. От страха, думаю. Вскидывается на дыбы, будь ты проклята, не идет – и все тут! Дергает, норовит повернуть то направо, то налево…

А вокруг – темень. Пни на фоне снега, вроде, как и не пни вовсе – шевелятся!.. Меня опять обдало холодом! Сказать, мурашки забегали – ничего не сказать! Меня колотило!.. Сразу вспомнилось, что животные чуют нечистую силу. Вспомнились рассказы о жутких встречах с вурдалаками, ведьмами и прочими.

Я вылез из саней. Длинные полы тулупа путаются под ногами. Мурашки еще сильнее забегали, закололи; руки задрожали, зубы непроизвольно заклацали… Я сбросил тяжелый тулуп на дровни и, еле удерживая вожжи, попытался взять лошадь под уздцы. Я дрожу! И она дрожит!.. И вдруг головой как рванет с силой вверх, – и в сторону!.. Вожжи так и выскользнули из рук!..

Почувствовав свободу, лошадка пустилась вскачь обратно. В самый последний момент – не знаю как! – я успел ухватиться за край дровней…

Меня тащило, бросало, волокло и колошматило; снег летел из-под копыт, забивал рот, глаза. Руки заледенели. Как я удержался, не выпустил дровни – до сих пор не могу понять!.. Вдруг лошадь сама встала. Что такое? Уже боюсь и голову поднять! С трудом разлепил глаза: вижу, голову лошади стянуло к концу дуги, к оглобле, вожжи попали под полозья – она и остановилась.

Колотун у меня не проходил. Только я успел освободить вожжи и шлепнуться в дровни, как лошадь галопом понесла в Шеино…

Развеселившиеся от самогона мужики встретили меня, москвича, дружным гвалтом и хохотом. Мне поднесли целый стакан первача и принялись меня успокаивать. А меня трясло! Зуб на зуб не попадал, как при малярии. Им-то, видавшим разное в своей деревенской жизни, что?!

Разлили опять мутную жидкость. Закусывая огромным прокисшим огурцом, один предложил:

– Ложись спать, завтра разберемся…

Утром все поехали «разбираться». Доехали до поворота наверх, но дорога, обсыпанная соломой, не кончалась, тянулась дальше! Оказывается, поворот-то я прозевал, положившись на эту черную полосу!

Поехали дальше. Поднялись до того места, где лошадь взбунтовалась. А еще дальше, метрах в тридцати, все истоптано! И вокруг – сплошь волчьи следы! Много следов!.. У меня даже дух захватило!

– О-го-го!.. – удивились мужики. – Серые-то ждали!..

– Ну, москвич, ты в рубашке родился. Спасла тебя лошадка колхозная!

Я, наверное, в ответ улыбался, отшучивался. Наверное!.. Но, убей бог мою душу, не помню, что и как было дальше! К встрече с нечистой силой вчерашней ночью я худо-бедно был готов! Но к тому, что меня может разорвать в клочки стая серых лютых хищников!.. Тут, брат, надо думать…

Мы проехали дальше. В пятидесяти метрах на большой поляне был скирд сена. Вот, оказывается, куда вела ночная дорога и злая шутка судьбы.

Судьба меня, похоже, преследует. Или закаляет? Или воспитывает?..

Один на один

Был и второй случай встречи с волком. И тоже зимой – в сумерках. В тот год зима пришла злая. Она бессовестно настойчиво, будто с вызовом заявляла о себе: «Ну, москвичи, вашу мать так-то!.. Я вам покажу!.. Понаехали, понимаешь!»

Злая, морозная, она, как зверь, оскалившись, изголодавшись, рыскает по дворам, кого бы задрать, – нет никого!.. Только иной хозяйственный мужик, опрокинув за ворот ковш свекольного самогона, выходит, чтоб напоить скотину и дать ей корма. Справив нужду за углом, войдя в избу, скрутит цигарку из прошлогодней газеты «Правда» и с удовлетворением, глядя на хозяйку, вдохнет вкусный аромат самосада. Выйдет еще раз только днем – подкинуть скотине сена. Но к середине дня мороз уже не тот – мягчает, злость теряет.

Потом неделю сыплет крупными хлопьями. Это уже настоящий буран. Пахнет вкусной необычной свежестью. Манит, будто завлекает гулять. Но старшие не разрешают: в трех шагах ничего не видно, легко заблудиться. Только крепкие мужики вынуждены выходить, чтобы ставить вехи, заготовленные с лета. Втыкают их в сугробы вдоль троп между правлением колхоза и скотным двором, сельсоветом, почтой, сельпо…

Внезапно, как на тройке, налетела сама вьюга. Да какая! Местные называют такую вьюгу «сипугой». Говорят: «Пришла сипуга – это надолго». Сильный и порывистый низкий ветер мгновенно насыпает на дорогах высоченные сугробы и тут же сметает их, чтобы насыпать новые, но метрах в двух-трех дальше. Издевается вьюга-сипуга – «как хотит»!..

И так неделями! В селах и деревнях все замирает, прекращается всякое общение. Даже телефоны не работают.

К концу сипуги, недели через две, у нас в семье все продукты были съедены. Кроме картошки. Решено было идти нам с отцом по деревням, менять вещи на муку или хотя бы на зерно. Из пшеничного зерна получалась такая вкусная каша! Съешь такую кашу, и весь день сыт и не мерзнешь.

Промытое зерно мать засыпала в чугунок, заливала молоком на ночь. К утру зерно впитывало молоко и набухало. Мы с сестрами по очереди пропускали зерно через мясорубку, и все это в том же чугунке ставилось в печь. До чего же объеденная каша! Я и сейчас помню ее вкус и аромат – а прошло уже более шестидесяти лет. Вот так!..

Загрузили мы с отцом санки, взятые у соседа взаймы, вещмешки приладили на плечи и тронулись с некоторой опаской – дороги-то занесены. Хорошо, если есть вехи. Но отец, проживший в этих местах всю свою молодость, успокоил единственным и тогда расхожим словом: «Прорвемся».

После сильных морозов снежный наст был прочным. И мы, не выходя на дорогу, задними дворами пошли через поле, взяв направление прямо на Сосновку, село в десяти километрах от Никольского, на мельницу дяди Казимира, тоже Мамина. У нас в деревне после какой-то переписи многие стали Мамиными: китаец маленький, хитроватый, по имени Хли и все его потомство – Мамины. Австриец, попавший в плен в Первую мировую войну и каким-то образом прижившийся в Никольском, тоже стал Маминым. Монгол – с древних времен, никто не знает, как он оказался у нас, – тоже Мамин. Хотя по носу и щелочкам вместо глаз сразу видно, никого не обманешь – «монголец». Все его родственники в соседнем селе (три или четыре двора) – все Бегловы, а женки их из нашего села – Мамины.