Рейнхольд Эггерс - Кольдиц. Записки капитана охраны. 1940-1945 Страница 21

Наш комендант, 69-летний старикан, вот уже месяц болел. Его сегодняшний заместитель был третьим по счету, но с этим офицером мы очень хорошо ладили. Он потерял руку еще во время Первой мировой войны и не показывал себя ярым приверженцем дисциплины. А потому мы с нетерпением ожидали празднования Рождества в ту ночь.

Наш квартирмейстер оказал нам честь, даже хотя пояса затягивались. Украина и вправду могла соответствовать уверениям нашей пропаганды, но ничего особенно из этой «житницы» пока не прибывало. Нет транспорта, наверное. Но в иллюстрированных изданиях это уже начало превращаться в шутку.

После ужина мы смотрели представление, поставленное охранными войсками. Караульная рота обеспечила музыку, песни и серию скетчей, подшучивающих над офицерами.

К несчастью, веселье несколько подпортил телефонный звонок, подложивший нам «муху в суп» как раз в тот момент, когда его собирались подавать, — рождественский подарок от заключенных!

Вбежал унтер-офицер караульной роты: «Три французских офицера только что бежали из кабинета дантиста. Обзвоните всех. Кодовое слово «мышеловка».

Посещение дантиста и больницы было еще одним даром для пленных. Благодаря этому они на некоторое время оказывались за пределами обычных ограничений замка Кольдиц. Они хорошо представляли собой великолепный старт возможным предприятиям побега.

В тот вечер группа из семи человек отправилась к городскому дантисту в сопровождении караульного: в замке французский офицер-дантист располагал средствами лишь для простых пломб. После лечения все до единого пациенты покинули врача. Конвоир вышел последним. Было очень туманно, шел дождь. Трое просто дали деру вниз по улице — лейтенанты Дюран-Орню, де Фрондевиль и Тро. Конвоир ничего не смог сделать. Не бежать же ему в трех разных направлениях одновременно. А наобум стрелять в туман он не посмел. Мы тоже мало что могли поделать — предупредить всех, и только. А потому вернулись к празднованию Рождества. Но суп остыл, а праздничный настрой пропал. В свое время эта троица вернулась во Францию.

В Рождество 1941 года нам было о чем подумать. «Шахтеры» в замке, кем бы они ни были и где бы ни копали, уже вывели свой туннель за пределы фундамента. Теперь на свалках мы находили простую землю — ни камней, ни кирпичей. Мы провели еще один Grossrazia[35], но никаких признаков туннеля.

За неделю до Рождества театральный комитет пленных потребовал новый рояль. Они заплатили лагерными деньгами, и в свое время требуемый инструмент был доставлен в замок на грузовике. Я знал, что это грозит неприятностями, и они не заставили себя ждать. Трое гражданских рабочих из Лейпцига донесли рояль по узкой лестнице до театра. Работа была долгая, тяжелая и неудобная, так что им пришлось снять куртки и кепки. Больше они своей одежды не увидели — заключенные отказались вернуть.

Их не волновало, что шмотки стоили не только денег, но и одежных талонов.

Мы закрыли театр. Пленные, беспокоясь за свой «Балет Нонсенс», предложили деньги. Комендант по-прежнему находился на лечении, так что его заместитель принял предложение, и театр открыли. После одноактной пьесы перед началом основного спектакля пантомима имела огромный успех!

В прошлом году лучшие скетчи изображали в карикатурном виде консервативного члена парламента, обращающегося с речью к избирателям. В этом году сливками представления стало обращение немецкого школьного учителя к ученикам по теме фашизма.

Продовольственное снабжение заключенных было некоторым образом лучше нашего в это третье Рождество войны. Посылки Красного Креста прибывали теперь не только из Англии, но из Новой Зеландии и Соединенных Штатов Америки. В них было масло, печенье, консервированное мясо, кофе, сахар, шоколад, сигареты и так далее — восхитительный материал для взяток! Сигареты прибывали и без упаковки — десятки тысяч за раз. Заключенные имели столько сахара, что поляки принялись делать вино из слив и винограда. Где они раздобыли дрожжи? У наших караульных, судя по всему.

В больших количествах начали прибывать книги. Мы предоставили комнату для библиотеки. Приходили грампластинки, граммофоны, музыкальные инструменты. Хотя все выглядело очень даже невинно, но цензура работала не покладая рук.

Мне выпало дежурить в канун Нового года. В этот день комнаты пленных освещались до часу ночи. В 12.30 каждая группа пропела свой государственный гимн во дворе, после чего удалилась в отведенное помещение. Что за повод у них был для песен? Я начинал понимать это постепенно, но прошел еще по крайней мере год, прежде чем я задумался, не согласиться ли с ними. В то же время я не переставал задаваться вопросом, не имели ли они какого-нибудь секретного источника подбадривавших их новостей. Они имели географические карты, разумеется, по всему лагерю. На стене в комнате номер 406 во французском блоке висела большая карта Африки. Я давно заметил ее и позже был вынужден изучить намного пристальнее.

Тем временем немецкие офицеры тоже были переведены на нормированное питание и, как и гражданское население, получали талоны. Наши пайки сократились. Мы теперь получали, например, только половину прежней нормы мяса. На самом деле мы находились в худшей ситуации, чем солдаты. Мы объединяли в общий фонд половину своих талонов и по разу в день сытно обедали в столовой. На завтраках и ужинах каждый был сам за себя. Наш комендант подал протест по этому поводу в штаб военного округа в Дрездене. Там он не получил удовлетворения, но во время своих посещений 4-го отдела, мы заметили, что они ели не намного лучше нас. Мы стали разводить кроликов и домашнюю птицу, чтобы хоть как-то улучшить свое меню. Оставалось больше трех лет войны — войны с союзниками, которые теперь включали Соединенные Штаты, а для нас в Кольдице войны с пленными. Наши пленные, однако, не испытывали недостатка в пище вплоть до конца 1944 года, да и то главным образом из-за бомбардировок союзниками.

Примерно в это же время наш немецкий врач, баварец, разжег глупую ссору по поводу отдания чести. Он настаивал на отдании ему чести или пытался настаивать. Он утверждал, что Польша не существует и что, следовательно, он имеет право на отдание ему чести не только офицерами равного или низшего звания, но и самим польским генералом Пискором. Это было слишком даже для нашего коменданта, наконец-то вернувшегося из отпуска. Он отказался поддержать Tierarzt[36] (или Коновала, как его называли во дворе). Французы величали его «medicin imaginaire»[37].

Говорили, что он был в ответе за нескольких больных — их собственного генерала Лё Блё, британского полковника Джермана и других офицеров старших званий, получивших срок в камерах за не отдание чести капитану медицинской службы.