Михаил Девятаев - Полет к солнцу Страница 21

— Дали бы что-нибудь поесть, — сказал я. Переводчик повторил мою просьбу на немецком языке.

Гофбаныч подбежал ко мне и со всего размаху ударил по лицу, разбив мне нос и губы.

Подали команду, и мы пошли, звеня прочной толстой цепью.

«Расстреляют», — шепнул мне Иван Пацула.

Это слово застряло в моем мозгу. Оно, словно шипы наручников, с каждым шагом болью отдавалось в сознании. «Расстреляют... Расстреляют...»

Стояла золотая осень.

Лесом нас привели в город Новый Кенигсберг. Деревяшки растерли мне ноги до крови, идти в них дальше я уже не мог. Снял их и бросил на дорогу. Охранник поднял их и начал бить меня ими по голове, заставил надеть.

Улицы Нового Кенигсберга-чисто подметены, люди красиво одеты. При появлении пленных жители останавливаются, стоят и смотрят на нас, пока не пройдем. Одни что-то выкрикивают, кое-кто даже грозит нам кулаками. Какая-то женщина на русском языке крикнула:

— Скоро кончатся ваши мучения.

О чем говорили такие слова? Кто она, эта женщина, знающая русский язык? Мы переглянулись.

«Скоро нам каюк», — сказал кто-то. «А может, как раз наоборот», — послышался в ответ твердый голос Пацулы.

Здесь посадили нас в поезд, отходивший на Берлин. В одном купе по одну сторону посадили нас, а по другую сели три охранника. Мы сидели почти колено в колено. Люди, ехавшие из местечка в столицу, были по-праздничному возбуждены, громко разговаривали, молодежь шутила, смеялась. Проходя мимо нашего купе, почти никто не обращал внимания на советских пленных офицеров. Наши страдания никого не трогали, они даже не воспринимались как что-то тяжелое, трагическое, а как совершенно нормальное явление. «Неужели таков характер немецкой нации», — подумал я, но тут же вспомнил германского солдата, напоившего водой и накормившего меня хлебом в карцере. Видимо, я ошибался.

Эсэсовцы-охранники ехали с нами в Берлин со своим провиантом. Один из них поставил в ноги автомат, достал из портфеля баночки, стаканчики, небольшой термос, ножичком брал из баночки маргарин или масло и тоненьким слоем намазывал его на хлеб, потом сверху тоненько клал повидло или мармелад и, понемногу откусывая, причмокивал языком, лукаво посматривая на нас. Точно так же потом устраивали нам «голодную пытку» два остальных охранника.

И сегодня, когда я думаю об этом, я не могу найти объяснения такому поведению людей. Мы вдыхали запах еды, видели ее и у нас темнело в глазах от страдания, нам необходима была нечеловеческая, немыслимая воля, чтобы не наброситься на наших палачей. Каждой клеткой своей плоти, каждым движением своего сознания мы клялись отомстить зверям в человеческой маске.

Аркадий Цоун тихонько толкнул меня локтем. Я наклонился к нему. Он, не поворачивая головы, прошептал:

— Через окно можно, на ходу...

— Безнадежно! — тихим шепотом сказал я и, чтобы отвлечь его от этой мысли, кивком головы показал на стройные высокие сосны, которые стояли стеной вдоль железной дороги. Цоун взглянул туда и тяжело-тяжело вздохнул.

Гитлеровцы, сложив коробочки, ножи и вилки в портфели, закурили сигареты. Табачного дыма вдохнули и мы, и будто стало немного легче.

За окном промелькнули первые домики, начинался Берлин. Мы с интересом смотрели на все. Виллы, увитые диким виноградом, с причудливыми оградами, цветниками, широкие автострады, потом появились кварталы высоких мрачных домов. Они будто все одинаковые. То здесь, то там руины. Все такое темное, тяжелое, чужое. Людей почти не видно. Но машин много. Над городом стоит какой-то сильный гул. Каждый из нас по-своему, но правильно отметил, что здесь, в Берлине, выразительнее, чем в Новом Кенигсберге, чувствуется приближение фронта.

Огромный вокзал весь из стекла. Просторные платформы, рассчитанные на тысячные потоки. Но и здесь сейчас людей мало. Преимущественно военные, офицеры. Внешне серьезные, сосредоточенные, недоступные. Мундиры на них новенькие, разукрашенные знаками отличия. Сапоги с мощными каблуками, твердыми голенищами-бутылками. Галифе широкие, оттопыренные. Встречаясь, офицеры друг перед другом с энтузиазмом, как на параде, выбрасывают руку, а лица каменеют. То здесь, то там слышишь: «Хайль Гитлер!»

Вот по платформе нам навстречу идут строем подростки. В коротких брючках, коричневых рубашках и такого же цвета беретах, с нарукавными повязками, на белом круге которых — черная свастика. Увидев нас, они замедляют шаг. Мы проходим мимо них совсем близко. Острые, колючие взгляды, злобные выкрики в наш адрес. Один из гитлерюгендцев плюнул на нас, его примеру последовали остальные. Плевали на нашу одежду, в лицо. Многие взрослые люди стояли и равнодушно смотрели на эту картину человеческой подлости.

Мы шли втроем плечом к плечу, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Единственная сила, которая не иссякала в наших сердцах и удерживала нас на ногах, — это чувство гордости и достоинства советского человека. Мы были в военных гимнастерках, брюках, и хотя на наших окровавленных ногах были не армейские сапоги, а деревянные колодки, издававшие очень гулкий стук, мы под теми ненавидящими взглядами берлинцев чувствовали себя офицерами, воинами могучей Советской Армии. Каждый из нас, глядя на спесивых гитлеровских вояк, думал о том, что фронт скоро докатится и сюда — в логово германского фашизма.

Город, по которому нас вели, был невыразительного, темно-зеленого цвета, в такой выкрашивали и бараки всех концлагерей. Этот цвет был выбран, наверное, как самый подходящий для маскировки, а теперь он выглядел цветом безнадежности. Поражали меня также квадраты: кварталы, дома, площади, детские городки, цветники — все квадратное, строго очерченное, рассчитанное, огражденное вокруг.

Нас провели по освещенному длинному туннелю. Подземелье огромно, оно тянулось, видимо, на несколько кварталов: стрелки, надписи, номера, как на улицах. Охранники подтянулись, шли вплотную за нами. По всему этому мы догадались, что находимся в подвалах гестапо.

Наконец нас привели в подземную комнату. Два охранника остались, один ушел и долго не появлялся. Потом открылась дверь. Охранники вскочили со стульев. Вошел офицер, с ним еще двое. Один держал в руках три папки, офицер нес в руках бумагу и, став у стола, начал читать. Переводчик повторял текст вслед за чтением. Мы их слушали невнимательно, потому что сам тон чтения подсказал, что это был приговор. Мы ждали заключительных строк. Разобрали лишь одно слово «расстрелять».

Не надеясь на что-либо иное, мы готовили себя к тому, что нас расстреляют или повесят. О жизни, о спасении твердых мыслей сейчас не было, они разве что на одну минуту озаряли сознание каким-то солнечным воспоминанием о детстве. Вообще мы были физически доведены до такого состояния, когда самые чудовищные слова, касающиеся нас, уже не в состоянии были глубоко взволновать. Если бы хоть что-нибудь положить в рот, пожевать и проглотить...