Томас Урбан - Набоков в Берлине Страница 22

Псевдоним себе Набоков выбрал в начале берлинского периода прежде всего потому, что не хотел, чтобы его путали с отцом. Он остановился на имени Сирин, так как оно многозначно: «Сегодня Сирин это одно из русских народных названий снежной совы, наводящей страх на грызунов тундры, временами им называют нарядного филина, а в древнерусской мифологии так называлась красочная птица с женским лицом и грудью, имя ее несомненно идентично с греческой „сиреной“, божественной спутницей душ и соблазнительницей мореплавателей»[149]. Кроме того, это многозначное слово было одним из центральных понятий поэзии символистов[150]. В глазах молодого Набокова символисты Александр Блок и Андрей Белый были величайшими литераторами столетия. Со звуками слова он связывал цвета: «С — светло голубой, И — золотистый, Р — черный, а Н — желтый»[151].

Вскоре Набоков-Сирин стал признанным литератором. С некоторым налетом самоиронии он замечает:

«Из молодых писателей, возникших уже в изгнании, он был самым одиноким и самым надменным. […] По темному небу изгнания Сирин, если воспользоваться уподоблением более консервативного толка, пронесся, как метеор, и исчез, не оставив после себя ничего, кроме смутного ощущенья тревоги»[152].

Романом «Защита Лужина» Набоков вышел за рамки всей предшествующей русской литературы. Его стиль с многократными перекрещиваниями и взаимным проникновением различных уровней памяти, с острым психологическим рисунком характеров, вызвал у Ивана Бунина, самого видного представителя эмигрантской литературы, восклицание: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня»[153].

«Поселяя» свою прозу в эмиграции, Набоков и тематически вступал на целину. Старшее поколение почти последовательно отказывалось литературно перерабатывать современную жизнь эмиграции. Оно парило в воспоминаниях и все больше склонялось к приукрашиванию дореволюционного времени. Например, из трех десятков рассказов, написанных Буниным вдали от родины, только два посвящены эмигрантской среде. Алексей Ремизов, автор экспериментальной прозы, отражает бытие в эмиграции тоже лишь в небольшой части поздних произведений, он предпочитает обращать свой взор в дореволюционное прошлое.

И у Набокова воспоминания тоже являются одной из важнейших тем его прозы. Но они появляются только в виде ретроспективы. Настоящее время повествования является действительной современностью двадцатых и тридцатых годов, места действия — это реальные места проживания.

Окидывая взором свое творчество, Набоков отмечает, что действие первых его восьми романов происходит полностью или частично за берлинскими кулисами[154]. «Немецкое в атмосфере произведений» — это парковые насаждения, часто отталкивающе отвратительные жилые дома, мокрый асфальт улиц, на котором по ночам отражаются огни города.

Набоков различает Берлин немцев и Берлин русской эмиграции. Главные персонажи четырех романов — «Машенька» (1926), «Защита Лужина» (1929/30), «Подвиг» (1931/32) и «Дар» (1938/39) — являются эмигрантами. Немцы в них это только периферийные фигуры: кондуктор поезда, почтальон, чиновник, это не индивидуумы, а лишь исполнители функций, которые, кажется, только для того и существуют, чтобы как можно больше осложнить жизнь эмигрантов своими формулярами и предписаниями. Многие обращают на себя внимание только своими неприятными качествами. Так, в «Защите Лужина» герой, находящийся в эмиграции русский чемпион по шахматам, окружен немцами, которые или вечно пьяны или страдают запором.

Действие трех других романов — «Король, дама, валет» (1928), «Смех в темноте» (1932) и «Отчаяние» — происходит, наоборот, среди немцев. При создании этих трех романов Набоков, очевидно, рассчитывал на их перевод и тем самым имел в виду немецкую публику. И действительно, роман «Король, дама, валет» вскоре после появления русского оригинала в 1930 году был перепечатан в газете «Фоссише цайтунг» как роман с продолжениями. То, что Набоков сделал героями этих романов не своих земляков, часть литературных критиков эмигрантской прессы сочла неслыханно вызывающим. Они обвинили писателя в том, что он предал свою «русскую сущность»[155].

Экономно, часто лишь слегка обозначенными штрихами Набоков не только делает узнаваемым место действия, но и воссоздает его атмосферу. В «Короле, даме, валете» название города даже не упоминается. Говорится лишь, что первый слог этого названия звучит как раскат грома, в то время как второй звук вылетает легко. Тем не менее город легко узнается по рассыпанным в книге наблюдениям: здесь желтые двухэтажные автобусы, темно-зеленые такси с полосой черно-белых квадратиков и темно-синие квадраты с большим белым U, которые указывают на U-Bahn — берлинское метро. У романа не только берлинский колорит, но он содержит и городские зарисовки.

Пять любовно нарисованных берлинских картинок предстают перед нами в раннем рассказе «Путеводитель по Берлину». Название ставит его в один ряд с современными описаниями для прогулок по городу. Но рассказчик вовсе не собирается писать наставление для туристов, он скорее рассказывает слушающему с непониманием знакомому о своих наблюдениях за городскими буднями. «Путеводитель» состоит из пяти коротких зарисовок: строительная площадка с железными трубами, трамвай, зоосад, рабочий и ремесленник, пивная. Этими зарисовками Набоков создал моментальные снимки Берлина двадцатых годов, путеводитель по городским будням.

В его более поздних, американских романах и рассказах в какие-то моменты появляются проблески берлинской атмосферы. Эмигрант Пнин, герой одноименного романа, вспоминает в американской провинции русский ресторан на Курфюрстендамм. Обе главные фигуры рассказа «Ассистент режиссера» — русский тройной агент и знаменитая исполнительница народных песен — на какой-то короткий момент изображены на Мотцштрассе. Набоков тоже жил там одно время.

У всех произведений, действие которых происходит в среде русской эмиграции, есть еще одна общая черта. Берлинские кулисы в определенной мере образуют рамку для воспоминаний о России их молодости перед Первой мировой войной и революцией. Именно это было главной темой почти всех эмигрировавших писателей, которые поначалу в литературных произведениях не затрагивали своего бытия в эмиграции. Набоков был исключением. Он был единственным значительным писателем русской эмиграции, который в своем творчестве отвел самое обширное пространство отражению жизни на чужбине.