Софья Пророкова - Кэте Кольвиц Страница 22

Они преследуют, эти залитые слезами глаза, от них никуда не уйдешь. И даже самый вялый человек захочет сделать что-то такое, от чего повеселели бы глаза женщины, не знавшие ни одного мгновения радости.

И другой рисунок. Он называется: «Единственное счастье». Родился ребенок. Мать лежит с ним, а другой маленький — в этой же кровати. Рядом сидит насупленный отец семьи. Дети — счастье, но как трудно их накормить, если человеку негде заработать.

Один рисунок назван «Ночлежка» и как будто сделан к горьковскому «На дне». В центре бродяга обнимается с опьяневшим человеком, а сам пока залезает к нему в карман. Справа, спрятав руки под фартук, стоит женщина со злым испитым лицом. А слева — еще один свидетель этой отвратительной сцены, человек в картузе, подперевший рукой подбородок. Он видит, но тоже ничего не скажет потерпевшему, который с щедрой добротой пьяного доверчиво прильнул к случайному знакомому.

Страшный по обнаженности характеров рисунок. Превосходный по художественной выразительности.

Женщина поджидает опьяневшего мужа. Он отнес, может быть, все, что было в семье, но жена отведет его домой, жалкого, не держащегося на ногах.

Или какой-то другой пьяный вернется домой и в жестоком угаре изобьет ни в чем не повинную жену. Маленькая девочка в Ужасе обняла мать, страшась своего одичавшего отца.

Тягостные сцены людского горя. Им нет конца. Материнство, которое могло быть счастьем семьи, в этих рабочих кварталах превращается в источник женского страдания.

Родные часто спрашивали Кэте Кольвиц, почему она замечает чаще всего только печальное в жизни, есть ведь и радости у людей.

Кольвиц обычно не знала, что ответить. Она-то хорошо знала, как печаль глубоко въелась в жизнь, как мало в ней светлого. И ради этого светлого она и отдавала свой талант осуждению мрака.

Журнал «Симплициссимус» начал выходить в Мюнхене в 1896 году и так определил свое назначение: «С горьким смехом вскрывать убожество, в которое опускается наше стареющее общество», а также беспощадно срывать маски добропорядочности с доброго старого времени.

Группа талантливых художников блестяще справлялась с этой программой.

Кэте Кольвиц встречалась с ними на страницах журнала, со многими познакомилась. Высокий уровень сатирической графики делал для нее особенно привлекательным сотрудничество в журнале.

Один из корифеев «Симплициссимуса» — Олав Гульбрансон. Блестящий карикатурист, он также прославился своими острыми и неожиданными шаржами. В грозном для России 1905 году был опубликован его превосходный дружеский шарж на Максима Горького. Многие писатели, актеры и ученые показаны в журнале в остроумных юмористических портретах Гульбрансона.

«Симплициссимус» заключил пакт на дружбу с революционными русскими сатирическими журналами «Жупел» и «Пулемет». На страницах немецкого «Симпля» под обстрел попали язвы политической жизни России.

Но слишком откровенные разоблачения у себя на родине вызывали вмешательство власть имущих. Основатель журнала, одареннейший сатирик Гейне Томас-Теодор провел шесть месяцев в тюрьме за помещение рисунков, неугодных немецкому императору. Очутившись на свободе, вновь принялся за прежнее.

Лучше всего Кэте Кольвиц узнала Генриха Цилле, тоже часто помещавшего рисунки на страницах «Симплициссимуса». Старше ее на девять лет, он начал выставлять свои работы, когда Кэте Кольвиц была уже широко известна.

Талантливый самоучка только в пятьдесят лет смог предаться творчеству, после того как его по возрасту уволили из фотографического общества, где он долгие годы работал литографом.

Генрих Цилле стал выдающимся сатириком Германии. Его называли ласково Отцом улицы и часто видели с альбомом в руках во дворах, в захолустных переулках, в кабачках рабочего Берлина.

Бесчисленные рисунки Цилле посвящены берлинским ребятам, женщинам большого города — их бедам и радостям. Самую сложную житейскую драму художник показывал улыбчиво. Это был горький смех сквозь слезы, но всегда смех. И проеме люди Берлина платили нежной любовью своему художнику.

Цилле оставил несколько быстрых набросков с Кэте Кольвиц. Он и ее увидел смеющейся, показал, как чистосердечно мела веселиться эта седая женщина с печальными глазами.

Раздумья

Позирует молодая женщина. Она держит на руках резвого маленького ребенка и веселится вместе с ним. Добродушна, миловидна и чистосердечна.

Кольвиц довольна моделью и встречается с нею день за днем. Все больше отдает она себя скульптуре. Увлекается, полна надежд и вновь погружается в отчаяние.

Как заманчива пластика. Она требует порыва, храбрости, ей не ужиться с осторожностью.

Сколько наслаждения дают часы, проведенные перед обнаженной моделью. Вечером записывает в дневник: «Она была роскошна с мальчиком, когда держала его на коленях и бесилась с ним. Мальчик чувствовал себя очень хорошо возле ее наготы, как маленький зверек, как фавник… Она тоже полна животной доброй веселости и обладает даром болтать с детьми, что им так нравится».

Весной Кольвиц больше ничего не делала, только лепила. Мягкая, податливая глина вбирала в себя ее пылкость и стремление к могучим формам. Но все это еще было далеко от совершенства.

Показывает работу знакомым скульпторам. Встречают холодно. Да и сама видит, что пока это только дилетантство, не больше.

Скоро лето, пора оставлять мастерскую. Трудно расстаться с моделью, со своей группой, с которой связано уже много надежд.

Нет, вещь еще не завершена. Пусть постоит, укутанная мокрыми полотнищами. Хорошо отдохнуть от нее и потом посмотреть свежим взглядом. Может быть, тогда яснее обнаружатся промахи.

Кольвиц пишет Беате Бонус: «В последнее время я много лепила. Это мне доставляет огромное удовольствие, и я надеюсь в этом чего-то достигнуть».

Сделан барельеф для памятника деду Юлиусу Руппу. Она едет в Кенигсберг. На остроконечном камне водружается бронзовый портрет неутомимого проповедника. Памятник установлен на средства членов религиозной общины, которым дорог человек, так много своего сердца отдававший людям.

Юлиус Рупп похоронен возле мрачного кафедрального собора, невдалеке от дома. По другую сторону — могила Иммануила Канта. Строгие колонны стоят вечными стражами возле саркофага великого философа.

После огромного успеха серии «Крестьянской войны» Кольвиц очутилась на распутье. Она чувствует, что вступила в переходную пору. Многое достигнуто, и повторять себя нет смысла.

Делится с подругой своими размышлениями: «Вся осень при действительно прилежной работе принесла только неудачи в гравировании». Она даже усомнится: «Могу ли я вообще вернуться к офорту?»