Земля обетованная - Обама Барак Страница 23

Офис Тедди на третьем этаже здания сената Рассела был отражением этого человека — очаровательный и полный истории, его стены были загромождены фотографиями Камелота, моделями парусников и картинами Кейп-Кода. Одна картина особенно привлекла мое внимание: темные, зубчатые скалы, изгибающиеся на фоне неспокойного, покрытого белыми пятнами моря.

"Мне потребовалось много времени, чтобы сделать это правильно", — сказал Тедди, подойдя ко мне. "Три или четыре попытки".

"Это стоило усилий", — сказал я.

Мы уселись в его внутреннем святилище, с задернутыми шторами и мягким светом, и он начал рассказывать истории — о плавании, своих детях и различных драках, которые он пережил в Сенате. Смешные истории, забавные истории. Время от времени он дрейфовал по какому-то несвязанному течению, а затем возвращался на прежний курс, иногда произнося лишь обрывки мыслей, при этом мы оба знали, что это спектакль, что мы просто приближаемся к истинной цели моего визита.

"Итак…", — наконец сказал он, — "я слышал, что поговаривают о том, что вы баллотируетесь в президенты".

Я сказал ему, что это маловероятно, но, тем не менее, мне нужен его совет.

"Да, но кто сказал, что есть сто сенаторов, которые смотрят в зеркало и видят президента?". Тедди усмехнулся про себя. "Они спрашивают: "Есть ли у меня то, что нужно?". Джек, Бобби, я тоже, давным-давно. Все пошло не так, как планировалось, но все складывается по-своему, я полагаю…"

Он замолчал, погрузившись в свои мысли. Наблюдая за ним, я задавалась вопросом, как он оценивает свою собственную жизнь и жизни своих братьев, ужасную цену, которую каждый из них заплатил в погоне за мечтой. Затем, так же внезапно, он вернулся, его глубокие голубые глаза были устремлены на меня, все по делу.

"Я не буду заходить рано", — сказал Тедди. "Слишком много друзей. Но я могу сказать тебе вот что, Барак. Сила вдохновлять — это редкость. Такие моменты, как этот, — редкость. Ты думаешь, что можешь быть не готов, что ты сделаешь это в более подходящее время. Но вы не выбираете время. Время выбирает вас. Либо вы используете то, что может оказаться единственным шансом, который у вас есть, либо вы решаете, что готовы жить с осознанием того, что этот шанс прошел мимо вас".

Мишель почти не обращала внимания на происходящее. Сначала она просто игнорировала всю эту суету. Она перестала смотреть политические новости и отмахивалась от всех нетерпеливых вопросов друзей и сослуживцев о том, планирую ли я баллотироваться. Когда однажды вечером дома я упомянул о разговоре с Гарри, она просто пожала плечами, и я не стал поднимать эту тему.

Однако по мере того, как продолжалось лето, разговоры стали просачиваться сквозь щели и трещины нашей домашней жизни. Наши вечера и выходные казались нормальными, пока Малия и Саша крутились вокруг, но я чувствовал напряжение, когда мы с Мишель оставались одни. Наконец, однажды ночью, когда девочки уже спали, я вошел в комнату, где она смотрела телевизор, и выключил звук.

"Ты знаешь, что я ничего этого не планировал", — сказал я, садясь рядом с ней на диван.

Мишель уставилась на безмолвный экран. "Я знаю", — сказала она.

"Я понимаю, что мы едва успели перевести дух. И еще несколько месяцев назад идея о том, что я могу бежать, казалась безумной".

"Ага".

"Но учитывая все, что произошло, я чувствую, что мы должны серьезно рассмотреть эту идею. Я попросил команду подготовить презентацию. Как будет выглядеть график кампании. Сможем ли мы победить. Как это может повлиять на семью. Я имею в виду, если мы вообще собирались это сделать…"

Мишель прервала меня, ее голос задыхался от эмоций.

"Ты сказал "мы"?" — спросила она. "Ты имеешь в виду себя, Барак. Не мы. Это твое дело. Я поддерживала тебя все это время, потому что я верю в тебя, хотя я ненавижу политику. Я ненавижу то, как она разоблачает нашу семью. Ты знаешь это. И теперь, наконец, у нас есть некоторая стабильность… даже если это все еще не нормально, не то, как я бы выбрал для нас жить… и теперь ты говоришь мне, что собираешься баллотироваться в президенты?".

Я потянулся к ее руке. "Я не сказал, что я бегу, дорогая. Я просто сказал, что мы не можем отбросить эту возможность. Но я могу рассматривать ее только в том случае, если ты согласна". Я сделал паузу, видя, что ее гнев не рассеивается. "Если ты не считаешь, что мы должны, то мы не будем. Все просто. Последнее слово за тобой".

Мишель подняла брови, как бы говоря, что не верит мне. "Если это действительно так, то ответ — нет", — сказала она. "Я не хочу, чтобы ты баллотировался в президенты, по крайней мере, не сейчас". Она окинула меня тяжелым взглядом и встала с дивана. "Боже, Барак… Когда же этого будет достаточно?".

Прежде чем я успел ответить, она ушла в спальню и закрыла дверь.

Как я могу винить ее за такие чувства? Даже предположив возможность баллотироваться, вовлекая своих сотрудников, прежде чем попросить ее благословения, я поставил ее в невыносимое положение. На протяжении многих лет я просил Мишель о стойкости и терпении, когда дело касалось моих политических начинаний, и она давала их — неохотно, но с любовью. И каждый раз я возвращался снова, прося о большем.

Почему я должен был подвергать ее этому? Было ли это просто тщеславие? Или, возможно, что-то более темное — сырой голод, слепые амбиции, обернутые в туманный язык служения? Или я все еще пытался доказать свою состоятельность отцу, который бросил меня, оправдать звездные ожидания моей матери в отношении ее единственного сына и преодолеть все сомнения в себе, оставшиеся после рождения ребенка смешанной расы? "Как будто у тебя есть дыра, которую нужно заполнить", — сказала мне Мишель в самом начале нашего брака, после того как она наблюдала, как я работаю над собой почти до изнеможения. "Вот почему ты не можешь сбавить обороты".

По правде говоря, я думала, что уже давно решила эти проблемы, найдя подтверждение в своей работе, безопасность и любовь в своей семье. Но теперь я задавалась вопросом, смогу ли я когда-нибудь по-настоящему избавиться от того, что во мне нуждалось в исцелении, что заставляло меня стремиться к большему.

Может быть, невозможно разделить свои мотивы. Я вспомнил проповедь доктора Мартина Лютера Кинга-младшего, которая называется "Инстинкт барабанщика". В ней он говорит о том, что в глубине души мы все хотим быть первыми, прославиться своим величием; мы все хотим "возглавить парад". Далее он указывает, что такие эгоистические импульсы можно примирить, совместив стремление к величию с более бескорыстными целями. Вы можете стремиться быть первым в служении, первым в любви. Для меня это казалось удовлетворительным способом сгладить круг, когда речь шла о низменных и высших инстинктах. Только теперь я столкнулся с очевидным фактом, что жертвы никогда не были только моими. Семья была втянута в эту поездку, оказалась на линии огня. Дело доктора Кинга и его дары могли оправдать такие жертвы. Но могли ли мои?

Я не знал. Какова бы ни была природа моей веры, я не мог укрыться в представлении о том, что Бог призывает меня баллотироваться в президенты. Я не мог притворяться, что просто откликаюсь на некое невидимое притяжение Вселенной. Я не мог утверждать, что незаменим в деле свободы и справедливости, или отрицать ответственность за бремя, которое я возложу на свою семью.

Обстоятельства могли открыть дверь в президентскую гонку, но ничто за эти месяцы не помешало мне закрыть ее. Я мог бы легко закрыть дверь и сейчас. И тот факт, что я этого не сделал, что вместо этого я позволил двери открыться шире, — это все, что нужно было знать Мишель. Если одним из требований к кандидату на самый могущественный пост в мире была мания величия, то, похоже, я прошел испытание.