Михаил Девятаев - Полет к солнцу Страница 23

Комендант жиганул бичом по лицу шевельнувшегося, а заодно и рядом стоявших с ним. Я увидел Зорге вблизи. Лицо молодое, но все в глубоких морщинах, жилистая шея, глаза пустые, бесцветные.

Комендант стал расхваливать свой концлагерь за то, что в нем нашли себе могилу сотни интернационалистов, коммунистов, противников фюрера. Затем он отошел от нас и подал команду:

— Вон отсюда!

Подбежали охранники, начали толкать нас, подгоняя, словно стадо скотины. Мы очутились в помещении. Это был комбинат, где вновь прибывшие проходили «санитарную обработку». Парикмахеры остригали волосы, в бане каждый должен был обмыться горячей, как кипяток, и сразу же ледяной водой. Здесь забирали одежду, в которой прибыли люди, и выдавали лагерные полосатые брюки и куртку.

Часть из тех, кого пригнали сюда, пропустили в баню, остальные стояли перед дверью, ожидая очереди к парикмахерам. Здесь и началось знакомство.

Оказывается, были среди нас не только приговоренные к смерти, сюда пригнали пленных для отбытия других приговоров. Обслуживающие нас украдкой разъясняют, что означает «штрафник». Мало кому из них удается вынести пытки, тяжелую работу.

Парикмахер, к которому я подошел, приказывает наклониться над коробкой, наполненной человеческим волосом. Я наклоняюсь, он «нолевкой» снимает с моей головы пышную шевелюру.

— За что попал сюда? — тихо спрашивает парикмахер.

— Подкоп.

— Это — расстрел, — пояснил он.

Я вздохнул, но ничего не сказал в ответ на эти слова.

Парикмахер был уже немолодой, седой человек. Повернув мою голову, он пристально посмотрел мне в глаза. В его голубых и добрых глазах я увидел затаенное желание что-то посоветовать мне. Мы с ним не знакомы, но я сразу признал в нем своего товарища. Не знаю, почему вот так, сразу появилось это доверие, объяснить этого я не сумел бы тогда.

— Бирку уже получил?

— Получил, — ответил я и, протянув ему руку, показал с номером железку, лежавшую на моей ладони.

Среди ожидавших очереди кто-то закурил сигарету. На запах табака прибежали два в красных касках пожарника. Они протиснулись к курящему и, выхватив из-за пояса короткие лопаты, набросились на курильщика. Они били его по голове. Человек упал на цементный пол. Товарищи хотели поднять его, но пожарники разогнали их лопатами и тут же ушли.

— Убили, сволочи! — прошептал парикмахер. Прекратив стрижку, он пошел посмотреть на убитого.

Я видел, как парикмахер, строго прикрикнул на стоявших вблизи распростертого, неподвижного, истощенного тела, склонился, что-то попробовал рукой и быстро возвратился ко мне.

— Дай свою бирку! Давай все! Скорее! — быстро заговорил он.

Я положил ему в руку номерную железку, заполненную карточку, все, что хранилось при мне. Парикмахер включил машинку и тут же выхватил «вилку», выругался: «Не работает, будь она проклята!» — и побежал в ту сторону, куда заключенные волокли труп убитого. Все это происходило быстро, ловко и через две-три минуты возбужденный парикмахер, включив машинку, продолжал стричь мою голову. Он склонился надо мной, заговорил скороговоркой, но строго:

— Вот бирка и документы убитого. Возьми! Твои сгорят вместе с ним. Ты — Никитенко Григорий Степанович, из Дарницы, учитель, двадцать первого года рождения. Запомни! Теперь ты штрафник, а не смертник. Капут твоему приговору. Коммунисты везде остаются коммунистами. Валяй дальше! — приказал он громко и притворно резко, со злобой оттолкнул меня от себя.

— Садись, рыжий, вон над той коробкой, куда лезешь к черным? — кричал парикмахер.

Сжимая в руке бирку, я чувствовал, что она не такая, как была моя, которую я держал в этой же своей руке несколько минут назад. Я понял, что произошло что-то очень важное, хотя еще не до конца верил парикмахеру. В бане я разговорился с Цоуном, Пацулой, но о бирке пока ничего не сказал, чтобы не расстраивать их таким сказочным сообщением. Перед глазами стоял седой парикмахер с добрым лицом учителя. Я спрашивал себя: «Правда ли это? Действительно ли он спас меня?» И много раз повторял про себя: «Учитель из Дарницы, Никитенко Григорий Степанович. Двадцать первого года рождения».

На территории лагеря был еще один лагерь, отделенный оградой от всей территории. Через ворота нас провели в тюрьму в тюрьме. Уже был поздний вечер. В окнах бараков тускло светилось, передвигались какие-то фигуры. Я присматривался к окружающему и все время думал о том, что у меня отныне личный номер, который я должен помнить назубок, и котелок, в который я буду получать еду.

Чужая фамилия, чужая судьба... Не подведут ли они меня, обреченного на смерть? И правда ли все это?

Под чужой фамилией

Мне достались широкие рваные брюки, жилет с хлястиком и тоненькая рубаха в клеточку, которая завязывалась на груди. Напялив все это на себя, я должен был подойти к «маляру». Тот обмакнул в ведре с краской широкую щетку, разделенную на несколько частей, и провел ею по моей одежде от затылка до пят, потом — от подбородка до ступней и таким образом сделал из меня полосатую зебру. Ткань впитала краску, одежда прилипла к телу.

Запомнилось, что в бане среди прислуги было несколько женщин и ребят-подростков. Какие функции они выполняли, не приметил, но их присутствие поразило меня. Женщины, дети...

Нас построили перед бараком. Высокий немец в полосатом, как и наш, наряде обратился к нам через переводчика:

— У кого есть деньги, золотые и ценные вещи, положить перед собой!

Оказывается, были кое у кого и деньги, и перстни, и часы. У меня — ничего, кроме жетона и котелка.

В лагере на каждого заводилось личное дело. В него заносились фамилия, номер и особые приметы человека: цвет волос, родинки, наколки и прочее. Потом выдавались разные «знаки». Мне, как и всем советским военнопленным, выдали букву «Р», что означало — «русский». Затем дали винкель — матерчатый треугольник, который нужно было, как и свой номер, нашить на одежду.

Появился еще один высокий, упитанный эсэсовец в полной форме и долго, грозно объяснял, куда мы попали и по каким правилам будем здесь жить. Говорил обо всем напрямик, без всякой дипломатии. Каждого здесь могут убить, повесить, уничтожить любыми средствами, ибо все, кто прибывает сюда, считаются осужденными к смертной казни или самому суровому штрафу за «преступление перед немецким народом». Заключенному надо всегда помнить свой номер, место в строю, кто стоит справа и слева, распорядок дня. Все приказы выполнять бегом, только бегом!

Сейчас я видел почти всех выстроившихся, обводил всех взглядом, перебирал ряды, но Пацулы и Цоуна не находил. Значит, я попал в команду штрафников, а они — в команду смертников. Сердце забилось в страшной тревоге. Поймут ли мои дорогие товарищи, что произошло со мной на самом деле. Узнают ли они правду обо мне.