Работы. Мемуар - Александр Феликсович Борун Страница 24

непосредственно работать со мной, ну и плюс кому положено его визировать – но их я не видел обычно. Может, бумаги подписывал, скажем, начальник отдела кадров, но именно с бумагами он и знакомился. Бывало, по рассказам, что знакомился и с поступающим на работу, обычно в случае, когда он чем-то подозрителен. Аню как-то начальник отдела кадров спросил о её фамилии Дыбо, она объяснила, что обычная украинская фамилия. – А! – воскликнул начальник. – Цоб-цобе! Так вы так и говорите, что украинская, а то чёрт знает что подумать можно! – Тут надо заметить, что у меня фамилия тоже украинская, или белорусская. Скорее первое, во всяком случае, встречался мне в интернете украинский футболист Борун. Впрочем, футболист может с любой фамилией оказаться в любой команде. Хоть из Африки. Нусутх. Я даже могу предположить, какой у неё смысл, правда, не знаю, какой из двух вариантов, то ли борун – это человек, живущий в бору, например, лесник. То ли тот, кто занимается борьбой или хорошо борется, борец, в общем. Витя слышал, что белорусы вместо выйдем поговорим говорят выйдем борнёмся. Это в пользу боруна – борца. Но могла быть и контаминация с еврейским именем Борух. А так и в русском вполне действующее окончание: скакун (кстати, есть и такая фамилия), колун (толстый топор), колотун (мороз), бегун (и такую фамилию я встречал). Но что-то я не припомню ни одной беседы с начальником отдела кадров и вообще ни с каким начальником уровня института при поступлении. Страшно далеки они от народа. Это должна быть какая-то личная заинтересованность. Скажем, есть анекдотическая история про директора «стекловки» (математический институт), что он был настроен очень антисемитски и как-то забраковал одного поступающего на основании фотографии в личном деле. К нему привели человека, он с ним побеседовал, а главное, посмотрел на него и убедился, что зря подозревал. – Ну, значит, фотограф был еврей, – сказал он. Между прочим, вполне правдоподобный вариант. Аня как-то рассказала, что её мать на снимке, сделанном в фотоателье китайцем, была очень похожа на китаянку. В жизни же, могу засвидетельствовать, похожа не была. Чурганова Валерия Григорьевна, русская, не китаянка. Из Тульской области. Конечно, фотограф не может каким-то мистическим образом влиять на фотографию. Он влияет вполне материально: ретуширует, убирая погрешности изображения, а заодно может слегка подправить в соответствии со своими эстетическими представлениями68. А еще был анекдот про академика Юрия Дерениковича Апресяна, главу перестроечного авторского коллектива Нового большого англо-русского словаря: ему начкадров якобы сказал, что, конечно, я согласился, что мы будем принимать всех, но нельзя ли как-нибудь принимать не только всех?

Это всё к вопросу об антисемитизме в СССР. Как мне кажется, он был на системном уровне ограниченным – была, скажем, неофициальная процентная норма приёма в МГУ и другие ВУЗы, далеко не во все. С физтехом, правда, речь шла уже даже не о норме, а об исключительной ситуации для попадания туда. Я с этим знаком не понаслышке: туда пытался поступить мой брат. Не доверяя слухам, что это невозможно, да и, в конце концов, можно же сделать попытку и убедиться самому. Кажется, там приём был пораньше, просто потому, что конкурс большой, так пусть у абитуриентов будет возможность куда-то поступить при неудаче. Он хорошо сдал все экзамены, а на собеседовании его откровенно целенаправленно завалили. А потом мой дядя, тот, который «шансонетка», сетовал, что его не предупредили. Кто же так делает, надо было поговорить с нужными людьми. Но я сомневаюсь, чтобы он мог (и захотел) что-то сделать. Потом-то всякий скажет, что зря ему не сказали, уж он бы… Но в другой похожей ситуации он не пытался помочь. Возможно, и не мог, не знаю. Но я и других людей встречал, говоривших задним числом, что надо было только к ним обратиться, и тоже сомнительно, чтобы это на самом деле имело смысл. Это просто совершенно ничего не стоящий способ поддержания авторитета и хорошего отношения.

Что касается работы, то я с ограничениями по национальному признаку почти не встречался. Да и зачем? Просто человека, имевшего форму допуска, сколько-то лет не выпускали за границу. Например, мой двоюродный дед умер в разлуке с уехавшими женой и детьми, не успев «отбыть» это количество лет. Он был математик и проводил, в качестве подработки, какие-то расчёты для чего-то авиационного. Как мне рассказали, сомнительно, чтоб он мог выдать какие-то секреты, потому что смысл разработок ему не сообщали, но порядок есть порядок. Однако вполне себе существовали некоторые директора институтов, по своим личным предпочтениям проводившими антисемитскую политику, и их, видимо, сверху не одёргивали.

Скорее всего (по слухам так) в других республиках была какая-то сложная национальная политика. Кадровая, я имею в виду. Местные жаловались, что все высшие должности занимают русские, русские жаловались, что наоборот69. Что касается антисемитизма, вроде бы ещё при царе существовала должность «умный еврей при губернаторе». А может, это придумали евреи. Анекдот про мэра Одессы, который удержался на своём посту необычайно долго, и вот его спрашивают, как ему удалось поладить с одесситами, они же своими насмешками всех его предшественников быстро выживали. – С ними легко поладить, – сказал он. – Просто надо иметь тохес на плечах. – Тут надо пояснить, что тохес на идише вовсе не голова, как думает этот мэр, а задница. Кто-то над ним подшутил… Но вернусь в ИПТМ. Тем более, идиша я не знаю, так что анекдот понял только после пояснения.

Как оказалось, не из лекции ВРИО директора, а потом, политикой института было предварительное прохождение каждой публикации или доклада на конференции любого сотрудника института через обсуждение научного совета, то есть фактически общего собрания, на которое приходили все, кто мог оторваться от работы в этот момент. В принципе, это правильная стратегия, чтобы институт не дискредитировали недобросовестные сотрудники, выступая с недостоверной инфой. Не нравилось мне в ней то, что это местным сотрудникам было легко прийти на полчаса в конференц-зал и обсудить интересующее их сообщение, а мне и коллегам из московской лаборатории приходилось приезжать в Черноголовку и терять целый день. Среди же черноголовских сотрудников ИПТМ было распространено мнение, что москвичи зазнаются: приезжают только со своими докладами, максимум с товарищами, а на обсуждение докладов местных не приезжают. Это приводило к несколько неприязненному отношению, которое сказывалось, насколько я мог по себе заметить, в повышенной придирчивости при обсуждении.

Конференции

Где-то ближе к концу работы в ИПТМ – впрочем, ещё не зная, что этот конец наступит скоро, поскольку он был неожиданным – а именно, к 1994 году я