А. Диесперов - Блаженный Иероним и его век Страница 24

Эти утверждения теперь изменились до своей противоположности. "Верьте опытному, говорю как христианин христианам: ядовиты учения его (Оригена. — А. Д.), чужды Священных Писаний, насилуют Писания".

"Кого в былое время изгнал из города Александрова Димитрий, того по всему свету преследует теперь Феофил, получивший имя от любви к Господу и удостоившийся посвящения Деяний Апостольских. Где же теперь этот извивающийся змий? где ядовитейшая ехидна, Спереди — лик человека, приставленный к волчьему телу?"

Этот язык с полным правом может быть назван недостойным. Иероним помнил, однако, свои прошлые отзывы и пытался оправдаться в них: "Я хвалил толкователя, а не догматика, ум, а не веру, философа, а не апостола".

Все несчастие Руфина заключалось в том, что он остался верен преклонению перед Оригеном, которое раньше разделял и Иероним. Он даже пытался, защищая Оригена, ссылаться на прежние мнения о нем своего вифлеемского друга. И этого было достаточно, чтобы Иероним поднял одну из самых ожесточенных и не делающих ему чести ссор. Правда, обе стороны внесли много несправедливого в их распрю, но в  пользу  Руфина, хотя  и защищавшего ересиарха, говорила все-таки его подкупающая верность своей привязанности, наконец, вынужденность самозащиты, Иероним же обрушивался как будто тем безжалостнее, чем несправедливее он должен был чувствовать себя. Мало того, свое раздражение он перенес с прямого противника и на Меланию (занимавшую такое же положение около Руфина, как Павла около него самого), и теперь та, которая раньше являлась "среди христиан истинною славою нашего времени" превратилась по милости того же автора в "черную" — "черное имя ее свидетельствует о теме вероломства". (Мелания — по-гречески "чернота".) Руфин в "Апологии" говорит даже, что Иероним выскабливал в своих сочинениях места, где он раньше благосклонно отзывался об этой женщине. Сама смерть противника не могла, казалось, утишить озлобленности анахорета. "Скорпион под землей наконец, наконец многоглавая гидра шипеть против нас перестала",  — писал  Иероним  после  смерти  Руфина.

Августин — святая и чуждая злых страстей душа — с какой-то, мы бы сказали, даже растерянностью следил за перипетиями борьбы, за ростом неугасимого пламени ярости. "Кто же теперь не станет бояться друга своего как будущего врага, если могло произойти между Иеронимом и Руфином то, что мы оплакиваем. О, жалкое и жалости достойное положение! О, неверное знание любящих о их настоящем, когда нет  предведения  будущего".

Даже Иоанн Златоуст должен был поплатиться за свое мягкое отношение к оригенистам. Феофил, у которого были свои счеты с константинопольским епископом, воспользовался этим предлогом, чтобы напасть на него с непристойной бранью. "Говорил, что как сатана превращался иногда в ангела света, так и Иоанн не есть то, чем кажется: называл его не только подобным сатане, но самим нечистым демоном, извергающим грязный поток слов" (Факунд о содержании письма Феофила). Иероним перевел это письмо с греческого на латинский и находил в нем даже "красоты стиля".

Вообще "Апология против книг Руфина" и вся эта история  с  Оригеновой  ересью  лучше  всего  доказывают, как тщетно было для Иеронима искать где бы то ни было покоя и забвения". Стих из Горация, однажды приведенный им:

Небо, не душу меняет, кто бег свой направил за море, оправдался прежде всего на нем самом. В Вифлееме, как и в Риме, его душе ближе всего отвечала стихия πόλεμος. Недаром Иероним писал Августину: "Мы, хотя и в монастыре заключенные, со всех сторон однако сотрясаемся волнениями".

X

Но эта страстная, часто терявшая меру, душа знала, конечно, и минуты затишья, минуты светлого покоя и почти нежности. Ими преимущественно обязан был Иероним Евстохии и Павле. Мы уже видели свидетельство отшельника о ежедневной переписке с ними. Одного его (этого свидетельства) достаточно, чтобы понять, какова должна была быть привязанность друг к другу этих людей, заброшенных так далеко от родины и — как они, вероятно, чувствовали — безвозвратно. Для женщин было дорого и значительно каждое слово учителя. Они жили почти исключительно интересами святого. Так же, как и он, они изучили еврейский язык, чтобы с ним вместе петь в оригинале псалмы. Естественно, что и сам Иероним платил им в свою очередь участием и вниманием. Целый ряд богословских трудов его посвящен Павле и Евстохии, вместе или порознь. Он, правда, чувствовал некоторую неловкость этого подчеркнутого расположения к женщинам, но с другой стороны не мог не уважать бесконечно их подвига, не мог не видеть, до чего безраздельно их души отдались тому служению, которое приняли на себя однажды. "О, стыд! Слабейший пол побеждает мир, а сильнейший побеждается миром,

Женщина — вождь в этом деле..."

И затем в одном из посвящений Иероним пишет: "Прежде чем перейду к Софонии, девятому в ряду двенадцати пророков, мне представляется уместным ответить тем, кто считает меня достойным посмеяния за обыкновение, забывая мужей, преимущественно писать для вас, о, Павла и Евстохия! Но если бы они знали, что Ольда, между тем как мужи молчали, пророчествовала; что Деввора, одинаково судия и пророчица, победила врагов Израиля, в то время как Варак малодушествовал; что Юдифь и Эсфирь — во образ церкви — и убили противников и готовый погибнуть Израиль освободили от опасности, — они никогда не глумились бы надо мною за моей спиной. Умалчиваю об  Анне  и  Елизавете и об остальных святых женах, которых, как звездные огни, делает незримыми сияющее светило Марии. Перейду к языческим женщинам, чтобы видно было, как и для светских философов имеет значение различие душ, а не тел. Платон выводит Аспазию участницей своих диалогов, Сафо  ставится  в  одном  ряду с  Пиндаром  и  Алкеем. Фемиста рассуждает о философии среди мудрецов Греции. Корнелии, матери Гракхов, т. е. родственнице вашей, удивлялся весь народ римский. Карнеад, красноречивеиший из философов, остроумнейший из ораторов, привыкши стяжать шумные одобрения в академии и среди консуляров-сенаторов,  не  стыдился в  частном доме  спорить  о  философии, имея  собеседницей матрону. К чему упоминать еще о дочери Като-на —  жене Брута, которой  доблесть заставляет  нас уже  не так чрезмерно  удивляться  твердости отца и мужа?  История,  как  греческая  так  и  римская,  полна добродетелями женщин, которые требовали бы целых книг. С меня же — так как у меня иная задача — будет довольно  сказать  здесь,  что  воскресший  Христос прежде всего явился женщинам, и они для апостолов-посланников были апостолицами-посланницами в свою очередь, да устыдятся  мужи, что не искали Того, Кто был  уже  найден  полом слабейшим".