Григорий Костюковский - Напряженная линия Страница 24

— А как под верх, Рязаныч?

— Огонь! — мотнул головой ездовой.

— Огонь? — с тревогой переспросил я.

— Нет, он не то, чтобы уросить, но ежели плетью его — бежит.

— Это хорошо.

— Экий ты, все бы играл! — любовно гладил Рязанов смирного коня, дремлющего на ходу и опустившего мокрую губу.

Я уселся в седло и натянул поводья.

— Ты его того… отпускай, — советовал Рязанов. — Он умный. Он побежит.

— Знаю, Рязаныч. Попробую его.

Чалый тронулся, опустив морду к самой земле. Встречавшиеся на пути посмеивались:

— Лейтенант, на свалку конька?

— Подкормить надо: не дойдет!

Около дивизионной ЦТС чалый вдруг встал как вкопанный.

— Пошел, пошел, — легонько стукал я его по бокам ногами. Конь не шевелился.

— Но! — дергал я за поводья.

— Экая упрямая скотина! — посочувствовал прохожий солдат.

Вокруг собирался народ: солдаты, любопытные бабы. Вышла Нина. Заправив густые волосы под шапку, она соболезнующе посоветовала:

— Вы его, товарищ лейтенант, ногами пощекотите.

Не хватало мне только, чтобы еще и Нина смеялась надо мной. Но я видел — она не смеялась. Судя по выражению ее лица, растерянно-радостному, она была рада видеть меня даже в таком смешном положении. Это ободрило меня. Я чувствовал прилив отваги.

— Будь добра! — крикнул лихо я Нине. — Принеси мне хворостинку.

Она сбегала к ограде, принесла тонкий прут.

И только я взял из услужливых рук девушки хворостинку, лошадь взмыла на задние ноги и, дико заржав, рванула, делая многометровые прыжки.

Я попытался уцепиться за седло, но не успел — и в следующую секунду мешком грохнулся наземь. Так я и не понял, подшутить надо мной решил Рязаныч, или сам он не знал, как ведет себя под седлом злосчастный конек. Мечтал я показаться Нине в позе кавалериста, а очутился в комическом положении.

Когда я вернулся, Рязанов, снимая седло, спросил меня:

— Под палкой бешеный, а так с места не сдвинешь?

— Да, с норовом конек: пока не припугнешь, не пристращаешь — ни тпру ни ну, — вздохнув, ответил я Рязанову.

Потом мы с ним вдвоем поджидали солдат с занятий.

— Хорошо я начал жить до войны, — вспоминал Рязанов. — Дочку свою выдал замуж за серьезного человека, прораба.

— Ну вот, кончим войну и опять будем жить, — сказал я.

— Да налаживать все надо. На сколь годов работы! Эвон как немец разорил все.

— Ничего, наладим.

— Конечно, наладим: нам к труду не привыкать.

Глава седьмая

Дивизия готовилась в новый поход. Поступило пополнение с освобожденной территории: партизаны, с алыми ленточками на шапках, в широких немецких штанах лягушечьего цвета, юноши, подросшие за время немецкой оккупации. Сотнями вливались они в дивизию.

Комдив Ефремов, уже в погонах полковника, выстроил всю дивизию — с обозами и артиллерией.

Высокий, костлявый, он прошел вдоль строя, опираясь на инкрустированную трость. Остановился, поднял руку, с торжественностью в голосе обратился к солдатам:

— Бойцы второй! Получена радостная весть. Нашей дивизии присвоено звание Корсунь-Шевченковской!

— Ура-а-а! — всплеснулось от одного края и, нарастая волнами, пошло дальше.

Когда утихло, комдив продолжал:

— Предстоят новые бои. В них мы должны оправдать звание славных корсунцев. Вперед, друзья, за новой славой во имя Родины!

И вот мы снова на марше. Мы идем полями недавних боев. Пушки с поникшими стволами, обгорелые танки, разбитые повозки, перевернутые грузовики и везде — окопы и окопчики, доверху залитые водой. И часто по краям дороги — сиротливые печные трубы, кучи угля и пепла.

— Было здесь делов, ого-го! — дивился Пылаев.

— Было… Коля, — отвечаю я, жадно потягивая дым от цигарки, и, переведя взгляд на Белкина, спрашиваю:

— Ну куда ты такой мешок тащишь?

— А как же, товарищ лейтенант?! Солдату все надо: портяночки, сахарок, табачок, хлебец да пара исподнего бельеца… Попрошу, ежели убьют, переодеть.

— Ты живи, а мешок на телегу брось, — примирительно говорю я.

— Ладно уж, донесу… — лошадкам тяжело.

В одном из попутных сел мы остановились на продолжительный привал.

Здесь несколько дней назад закончились бои, но солдаты трофейно-похоронной команды все еще собирали по полям убитых. Мимо нас проехала повозка, прикрытая серым узким брезентом. Из-под брезента торчали руки и ноги. Чьи-то мертвые, скрюченные пальцы бились о колесо…

— Эй, ездовой! — крикнул я пожилому солдату, сидевшему на передке с вожжами в руках. — Посмотри, как везешь-то!

— А! — повозочный остановил лошадь, слез, забросил руку убитого под брезент и поехал дальше.

Вечером всех офицеров собрали в штабе батальона в небольшой хате.

Здесь я увидел недавно выписанного из медсанбата Бильдина. Ранение его оказалось не из тяжелых. За время лечения он даже посвежел.

Когда все собрались, вошел взволнованный Оверчук. Он энергично сбросил ватник, сказал нам:

— Товарищи! Есть сведения, что немцы оттягивают обозы и технику в тылы на сто километров. Это происходит у них не от хорошей жизни. Они хотят избежать нового окружения. Нам приказано немедленно наступать. Наш батальон назначен штурмовым.

Брезжил рассвет. Солдаты пробирались по густой грязи, где обочинами дороги, где по колеям — в них грязь жиже и мельче.

Было тихо. Только лошади шумно храпели, карабкаясь с горки на горку, да впереди слышались негромкие голоса пушек и далекие разрывы. Вдруг колонна остановилась. Мимо проскакали обрызганные грязью конники, выезжавшие вперед на разведку.

Батальон свернул с дороги и, пройдя по вязкой пахоте километра три, развернулся в боевые порядки по склону горы. НП батальона обосновался под горой в небольшом поселочке.

Мы с Оверчуком остановились у крайней хаты.

— Видишь? — показал он мне на гору. — За нею немцы. Так что постоим тут. Ты со своими орлами вырой щель за этой хатой, — он показал, — и тяни в роты связь.

В вышине провыл снаряд, и где-то далеко ухнул разрыв.

— Балует, — покосился комбат.

Из-за поворота улицы показались люди. Вереницей мимо нас шли старики, подростки, женщины. Каждый нес на плечах по снаряду.

— Что это? — спросил я Оверчука.

— Грузовики застряли, вот жители и помогают нам.

Потянули связь. Я ждал у аппарата, установленного в только что отрытой щели. Наконец пискнул зуммер.

— Кто?

— Товарищ Белкин на месте, — послышалось в трубке. У меня радостно стукнуло сердце: ай да товарищ Белкин!