Герман Раушнинг - Говорит Гитлер. Зверь из бездны Страница 25

Гитлер стал шутить над тяжеловесными профессиональными речами и возражениями своих коллег-министров. Он пугает их своими речами. Ему доставляет неописуемое удовольствие наблюдать, как они возмущаются им и полагают, что сами они выше него. "Они считают меня необразованным, варваром. Да, мы варвары! Мы ХОТИМ быть такими. Мы тс, кто омолодит мир. Старый мир при смерти. Наша задача — возбуждать беспокойство".

Гитлер пустился в витиеватые речи об исторической необходимости влить варварские силы в умирающую цивилизацию, чтобы вытащить жизнь из гнилого болота. Затем он заговорил о процессе над коммунистами и социал-демократами. "Они думали, что я буду ходить вокруг них на цыпочках или ограничусь одними угрозами. Не то у нас положение, чтобы обращать внимание на гуманные чувства. Я не могу долго доискиваться, кто благонамерен и кто невиновен. Надо освободиться ото всех сентиментальных чувств и обрести твердость. Если в один прекрасный день я прикажу начать войну, мне нельзя будет думать о десяти миллионах молодых людей, которых я пошлю на смерть. Смешно требовать от меня, чтобы я сажал в тюрьму только тех коммунистов, которые действительно виновны. В этом вся трусливая буржуазная непоследовательность — успокоить совесть, соблюдая предписанные права. Существует только одно право — право нации на существование".

Больше мы не сказали ни слова. Гитлер углубился в рассуждения о бестолковой политике буржуазии и социалистов. "Мне ничего больше не остается, — сказал он между прочим. — Мне приходится совершать поступки, масштаб которых неизмерим для привередливых мещан. Этот поджог Рейхстага дает мне повод, и я воспользуюсь этим поводом". Затем Гитлер говорил о том, как ему нужно шокировать буржуазию, чтобы возбудить в ней опасения перед выступлениями коммунистов и страх перед его собственной непоколебимостью. "Только страх правит миром".

Страх

После этого Гитлер отпустил нас. Вошел его адъютант Брюкнер. Время было ограничено. После обеда в помещении бывшей социал-демократической школы должно было состояться открытие школы национал- социалистического руководства. Однако прерванный разговор имел что-то вроде продолжения — несколько позже, осенью. Тогда к Гитлеру поступили первые жалобы на жестокое обращение в концентрационных лагерях. Я запомнил один случай, в Штеттине, где в пустых цехах бывшего вулканизационного завода происходили жесточайшие издевательства над солидными гражданами, частично еврейского происхождения. Это были зверства, производившиеся с изощренной жестокостью. Дело передали Герингу. Он был вынужден расследовать его. И в этом единственном случае кое-кому была оказана помощь.

Тогда было принято оправдываться тем, что в Германии происходит революция, что она идет необыкновенно бескровным и щадящим путем, и что не следует обобщать случайных извращений. В действительности же дело обстояло совершенно иначе. То, что СА и СС, тогда и впоследствии, со все более изощренной жестокостью расправлялись с политическими противниками, происходило согласно твердому политическому плану. Использование асоциальных лиц с отягощенной наследственностью в качестве охраны концентрационных лагерей было намеренным. Я сам имел случай узнать об этом. В военных подразделениях партии не делали никакой тайны из того, что пьяниц и уголовников отбирают в специальные команды. Это было наиболее характерным примером использования специально отобранных "недочеловеков" для выполнения определенных политических заданий.

Я случайно присутствовал при том, как Гитлер принял информацию о Штеттинском и прочих подобных делах. Характерно, что Гитлер при этом не стал, как того следовало бы ожидать, осуждать жестокие поступки своих людей, а обрушился на тех, кто вообще придает значение этим смехотворным "случаям".

Я впервые услыхал тогда, как Гитлер неистовствует и бранится. Он размахивал руками, как невоспитанный ребенок. Он пронзительно вопил, топал ногой, стучал кулаком по столу и стенам. С пеной у рта, безмерно разгневанный, он выкрикивал что-то вроде: " Не хочу! Пошли прочь! Предатели!" На него было страшно смотреть. Волосы растрепанные, глаза навыкате, лицо искаженное и багровое. Я испугался, что с ним случится удар.

Однако внезапно все прекратилось. Он прошелся по комнате, пару раз провел рукой по волосам, осмотрелся по сторонам — испуганно, недоверчиво, затем бросил на нас несколько испытующих взглядов. У меня было такое впечатление, что он хотел посмотреть, не смеется ли кто-нибудь над ним. И я должен признать, что даже со мной от напряжения едва не случилось чего-то вроде приступа нервного смеха.

"Смешно, — сказал Гитлер скрипучим голосом. — Приходилось ли вам видеть, как сбегается народ, когда на улице начинается драка? Жестокость внушает им уважение. Жестокость и грубая сила. Простой человек с улицы уважает лишь грубую силу и безжалостность. В особенности женщины, женщины и дети. Людям нужен целительный страх. Они хотят чего-нибудь бояться. Они хотят, чтобы их пугали и чтобы они, дрожа от страха, подчинялись кому-нибудь. Разве не об этом свидетельствует опыт побоищ во время наших митингов, когда побитые первыми записывались в члены партии? Что за болтовня о жестокости, что за протесты против мучений?! Массы хотят этого. Им нужно что-нибудь ужасающее".

После паузы он продолжил уже прежним тоном: "Конечно, я все это запрещу. Пару человек, наверное, придется наказать, чтобы эти ослы из Немецкой национальной партии успокоились. Но я не хочу, чтобы из концлагерей делали дома отдыха. Террор — самое действенное политическое средство. И я не стану отказываться от него только потому, что эти буржуазные слюнтяи находят его неприличным. В этом мой долг применять ЛЮБОЕ средство, чтобы воспитать в немецком народе твердость и подготовить его к войне".

Гитлер принялся возбужденно ходить взад-вперед. "И во время войны я не буду вести себя иначе. Самая жестокая война — самая милосердная. Я буду внушать ужас ошеломляющим применением всех моих средств. Вплоть до внезапного шока, вызванного страхом перед ужасной смертью. Почему же я должен обращаться иначе с моими внутренними политическими противниками? Все эти так называемые ужасы предотвращают тысячи одноразовых акций по борьбе с упрямцами и недовольными. Теперь каждый хорошо подумает, прежде чем делать что-нибудь против нас — если он узнает, что его ждет в лагере".

Никто не решался задать Гитлеру вопрос. "Я больше не хочу слышать об этих вещах, — сказал Гитлер. — Ваше дело — позаботиться о том, чтобы никто не собирал материалов по этим "делам". Я не хочу обременять себя подобными пустяками. А если какой-нибудь слюнтяй не переносит, когда рядом кто-то страдает — пусть записывается в сестры милосердия, а не в мою партию".