Силуэты пушкинской эпохи - Николай Дмитриевич Александров Страница 26

и образом мыслей весь принадлежит 18 столетию». Может быть, потому, несмотря на свою разностороннюю одаренность, Катенин так и не сумел воплотить себя в творчестве, хотя безусловно многие произведения Катенина заслуживают внимания. Его «русские баллады» — «Ольга», «Леший», «Убийца» — не уступают балладам Жуковского, а в чем-то даже колоритнее их, стихотворение Катенина «Мир поэта» Кюхельбекер считал «одним из лучших лирических творений, какие только есть на русском языке», а аналогов катенинской поэме «Мстислав Мстиславович», в которой размер меняется 12 раз, вообще нет в русской литературе. Впрочем, ровных стихов у Катенина мало, но иногда ему удавалось писать строки удивительные по силе и выразительности, как, например, следующие стихи из поэмы «Сафо» — заключительный монолог героини перед самоубийством:Приморье бурного Левкада! Приветствую тебя; давно Надежд и дум моих отрада Твое невидимое дно. Еще в пределах Митилины Твой пленный брег, твои пучины Манили взор в предвещих снах. И несся в слух, как вызов дальний, Сей рев глухой и погребальный В твоих дробящихся волнах.

Ф. Ф. Кокошкин (1773–1838)

Федор Федорович Кокошкин был более любитель литературы, нежели литератор. По словам современников, право его числить себя по рангу литературы, кажется, основывалось на том, что он общался с словесниками. Впрочем, сам Кокошкин писал и стихи, и драмы, а его перевод «Мизантропа» Мольера даже имел успех. Кстати, именно из этого перевода А. С. Грибоедов, судя по всему, заимствовал словесную формулу «пойду искать по свету».

Однако более всего Федор Федорович Кокошкин прославился на театральном поприще. В 1823 году он возглавил Московский императорский театр и, надо сказать, многое сделал, находясь на этой должности. Он пригласил лучших актеров: Щепкина, Львову-Синецкую, в балет выписал из Франции Ришар и г-жу Гюллень. Он занимался воспитанием молодых актеров, заботясь о театральном училище, в котором и сам преподавал. По рассказам воспитанников, Кокошкин учил их с голоса, как учат птиц, и потому некоторые из них произносили роли нараспев, подражая учителю.

Кокошкин сам был хороший чтец и большой охотник до чтения вслух и декламации. Один из приятелей Кокошкина, Александр Иванович Писарев, говаривал даже, что Кокошкин любит и литературу как средство громко читать. Голос его отличался звучностью, интонация обдуманностью, но грешила некоторым однообразием. Особенностью его голоса была необыкновенная гибкость: так что, когда он играл на сцене, то были слышны даже его тихие стоны. Но игре Кокошкина очень вредила какая-то необыкновенная торжественность, которая ощущалась в нем постоянно, даже в обыкновенном обращении. Он был небольшого роста, с большой головой и нарумяненными щеками. Носил рыжий парик, длинные чулки в башмаках с пряжками и атласные короткие панталоны, черного, а иногда розового цвета. Он казался олицетворением важности, пафоса и самодовольства. Может быть, поэтому Иван Иванович Дмитриев в бытность свою министром юстиции предложил Кокошкину место московского губернского прокурора. Однако Кокошкин не показал стойкости на этом важном месте и не долго занимал его.

Несмотря на свою внешнюю амбициозность, принимал у себя Кокошкин запросто. В дом его на Воздвиженке против церкви Бориса и Глеба приходили артисты, литераторы, люди высшего общества. Для усвоения воспитанниками театрального училища манер хорошего тона у него давались вечера, в которых принимали участие и уже известные актеры.

«Как русский барин, — писал один из современников Федора Федоровича, — Кокошкин жил пышно, открыто, привлекая к себе хлебосольством, привязывая радушием. Старики актеры долго помнили его блистательные и очаровательные праздники, которые он давал в селе Бедрине, где великолепие природы смешивалось с роскошью вымысла, где плавучие острова Бедринского озера… оглашались игрою искусства, где простой холм над заливом переносил нас в древнюю Элладу, где звучал меч Ахиллеса и сожигался троянский флот и где тяжелый александрийский стих сменялся веселыми песнями».

Е. И. Костров (1755(?)-1796)

«Костров — кому это не известно! — был действительно человек пьяный. Вот портрет его: небольшого роста, головка маленькая, несколько курнос, волосы приглажены, тогда как все носили букли и пудрились; коленки согнуты, на ногах стоял не твердо и был вообще, что называется, рохля. Добродушен и прост чрезвычайно, безобидчив, не злопамятен, податлив на все и безответен; в нем, как говаривал мой дядя, было что-то ребяческое», — писал Михаил Александрович Дмитриев.

Ермил Иванович Костров родился в селе Синеглинье Вятской губернии в семье монастырских крестьян, учился в Вятской семинарии, Славяно-греко-латинской академии, затем в Московском университете. Первые свои стихотворения он опубликовал в 1773 году. Писал Костров оды, подражая Ломоносову, Державину, песни в духе Карамзина и сентименталистов, однако главное, чем он прославился, — переводы. Он переводил Вольтера и Арно-старшего, перевел «Превращения, или Золотой осел» Апулея (перевод этот, кстати, вплоть до XX века оставался единственным в русской литературе). Он опубликовал прозаический перевод «Песен» Оссиана, посвятив его А. В. Суворову, с которым был дружен, и, наконец, шестистопным ямбом перевел 1–6 и 7–9 песни «Илиады» Гомера.

«Он жил несколько времени у Ивана Ивановича Шувалова, — пишет Дмитриев, — тут он переводил „Илиаду“. Домашние у Шувалова обращались с ним, почти не замечая его в доме, как домашнюю кошку, к которой привыкли. Однажды дядя мой пришел к Шувалову и, не застав его дома, спросил: „Дома ли Ермил Иванович?“ Лакей отвечал: „Дома; пожалуйте сюда!“ — и привел его в задние комнаты, в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу их и сшивал разные лоскутки. На столе возле лоскутков лежал греческий Гомер, разогнутый и обороченный вверх переплетом. — На вопрос: „Чем это он занимается?“ — Костров отвечал очень просто: „Да вот девчата велели что-то сшить!“ — и продолжал свою работу».

Он действительно был необыкновенно, по-детски кроток и просто не мог обидеть кого-нибудь. Приятели-литераторы подшучивали над ним, намеренно ссоря с молодым Карамзиным и доводя дело до дуэли. Костров шутки не замечал и ссору воспринимал всерьез. Карамзину вручали обнаженную шпагу, а Кострову ножны, и он с трепетом сражался, боясь пролить кровь неповинную. Никогда не нападал, а только защищался.

Он жил, казалось, не замечая своей бедности и,