Анатолий Марков - Родные гнёзда Страница 29

Одним из красивейших зданий города было воронежское Дворянское собрание, с эффектным колонным залом и с колоннами на фасаде; в этом собрании я бывал на балах. Посещал не раз я также и воронежский яхт-клуб, помещавшийся на острове реки Воронеж, где при Петре находилась главная корабельная верфь. Здесь в главной зале был барельеф моего деда, писателя 70‑х годов Евгения Маркова, бывшего в конце прошлого века и в первых годах текущего столетия председателем этого клуба и управляющим Дворянским банком. В его честь меня там принимали и угощали его старые друзья.

Вдоль Дворянской улицы тянулся Петровский сквер, в котором стоял эффектный памятник Великому Петру, опиравшемуся на якорь. Этому монументу мы, кадеты, проходя в строю на парадах к «Митрофанию», отдавали честь и салютовали знаменем.

В центре Воронежа стоял памятник воронежскому уроженцу поэту А.В. Кольцову, сделанный в Италии из белого мрамора. На Никитской площади в 1911 году состоялось открытие памятника другому воронежцу, И.С. Никитину, на каковом торжестве я присутствовал с делегацией от кадетского корпуса. Стихи этого талантливого поэта с кадетских лет и по сей день выжимают у меня слезу своим горячим чувством любви к родине.

Под большим шатром голубых небесВижу, даль степей зеленеется…

Кроме всего перечисленного, большим достоинством и украшением старого и милого моему сердцу Воронежа являлись его чудесные сады‑парки при усадьбах воронежских помещиков, живших на Стародворянской улице, с детьми которых я учился и у которых часто бывал. Великолепен был и воронежский ботанический парк, находившийся тогда за городом, примыкая вплотную к лесам вокруг города.

Красив и живописен был старый Воронеж, окружённый на сотни вёрст необозримыми родными степями, которых мне уже больше не придётся увидеть в жизни.

Грустный сочельник

Против своего одинокого хутора старый однодворец Никита приметил на другом берегу речонки какой-то подозрительный тёмный бугорок, которого прежде не замечал его опытный глаз степняка. Смотреть его не пошёл: старик был осторожен, жил не со вчерашнего дня и знал, какие оказии в степи бывают, и как ни за что ни про что добрых людей по судам мыкают.

Сколько раз к нему приставали его бабы: «Глянул бы ты, Данилыч, что за оказия такая. Навоз — не навоз, овца, что ли сказать, околела?» — «Много вы, дуры, понимаете… Умны больно! — ругал их старик. — Брешите поменьше. Жительство наше с этого боку, а к тому боку нам нет касательства… Ну, и пущай себе лежит, не мы клали — не нам и поднимать. Господь знает, зачем положил… Вот сунься у меня кто на тот берег, я вам покажу!»

Так и пролежал с поздней осени до самого Рождества на пустом, безлюдном поле этот странный чёрный бугорок. Его не было видно ниоткуда, потому что никаких дорог не проходило через это пустынное поле. Только из пасеки Данилыча можно было заметить среди завеянного снегом поля эту странную кочку.

Сам старик, выходя по зимним зорям на свой гуменник, подолгу смотрел, опершись на вилы, на этот загадочный бугорок. Мудрёное что-то чуялось в нём сметливому старику, и каждый раз он смотрел за реку, не случилось ли чего с чёрным бугорком, но в нём ничего не изменялось, он лежал окоченелый на зимнем морозе, заносимый метелями и снова оголявшийся ветром.

Удивляло Никиту и другое. Неспроста что-то ворона, птица умная, за всю зиму на этот бугорок сесть не посмела. А кружилось их над ним много.

Так продолжалось до кануна Рождества, когда, наскучив предпраздничной вознёй, нарушавшей весь распорядок нашего старого помещичьего дома, мы с братом и борзятником Алексеем решили съездить в снежные поля промять борзых, отяжелевших от зимнего безделья.

Оглядывая окрестности, мы ехали в санях‑розвальнях без всяких дорог по степи, с четырьмя густопсовыми псами, сладко спавшими в соломе и покрытыми полостью, ища на горизонте снежных полей мышкующую лисицу или крепко лежащего на морозе зайца. Лиса, занятая ловлей мышей, видна за добрую версту из-за своей яркой шубы. Чуткий и сторожкий зверь, не допускающий к себе даже издали пешего или конного человека, весьма равнодушен к привычному для него виду крестьянских саней, подпуская их к себе иногда на несколько шагов расстояния. При этой охоте нужно только избегать направлять сани прямо на зверя, а приближаться к нему круговыми движениями так, чтобы сани были к нему всегда боком.

Необходимо, конечно, чтобы на санях не было видно собак, и собакам до последнего момента не было видно лисицы, для чего их и укладывают спать в сани под ковёр или полость. Когда, наконец, сани подходят к зверю на близкое расстояние, охотник быстро сдёргивает со спящих и угревшихся друг об друга псов ковёр и указывает им дичь. Борзые, словно сдутые с саней ветром, бросаются на зверя, который обыкновенно не успевает по глубокому снегу развить нужную ему для спасения скорость и немедленно попадает борзым в зубы. То же самое бывает и с зайцами, в морозный день крепко лежащими в поле и неохотно покидающими свою лёжку.

В этот день мы долго плутали по заснеженным голым полям, задуваемым холодным ветром, и уже под вечер, возвращаясь в усадьбу, попали на берег речонки против пасеки Данилыча. Здесь мы уже издали заметили странный бугорок, и Алексей, подозревая в нём заячью лёжку, направил к нему лошадей. Я сидел в задке больших саней, в полудремоте привалившись к покрытым полостью собакам, от которых густо несло псиной, когда внезапная остановка саней привела меня в сознание.

Алексей, замерший с полуоткрытым ртом, сидел, натянув вожжи, с растерянным видом глядя на полузасыпанного снегом человека, который стоял на коленях в пяти шагах от нас, уткнувшись лицом в землю и натянув рыжую крестьянскую свитку на голову; волосы его развевались по ветру.

Выскочив из саней, мы бросились поднимать упавшего, но едва дотронулись до него, как убедились, что это был труп замёрзшего в чугун человека, лежащего здесь, видимо, не одну неделю. Картина была жуткая и необычайная: бесприютная, голая степь вокруг стлалась на сколько хватал глаз, тощие бурьяны качались на межах, а над всем этим — бледная синева неба с унылыми, как паутина, серыми облаками. И среди бесприютного поля лежал этот человек, будто прикорнув на полчаса, ничком на земле, в течение долгих зимних ночей и коротких серых дней, пугая волков и ворон.

Его поза казалась лёгкой и непринуждённой, каждая складка одежды, каждый сгиб рук и ног говорили о свободных движениях жизни. Но, когда мы втроём взялись за этого мнимодремавшего человека и попытались его поднять, то человека уже не было: только его наружная форма, словно отлитая из чугуна, вросшая в землю и неотделимая от неё, была у нас в руках. Складки одежды уже не двигались, сгибы не разгибались, и мы не смогли даже пошевелить его так свободно подогнувшуюся и на вид такую слабосильную ногу.