Анатолий Марков - Родные гнёзда Страница 30

Когда через час мы снова вернулись к этому ледяному памятнику человека самому себе в сопровождении станового пристава, старшины и понятых, начинало вечереть. Шедший рядом с нашими санями Никита явно боялся, чтобы власти не замешали его в неприятное дело, и был непривычно словоохотлив.

— Мое дело сторона, барчуки, — повторял он, — я никаких таких делов не знаю! Что там в степи за речкой делается, то мово двора не касается. Мы с этой стороны, а степь с той. Мы туда и дороги не знаем… А из избы нам ничего не видать, да коли бы и видать что — дело зимнее, снегом занесёт, рази видно?

— Под снегом где рассмотреть? — подтвердил староста. — Что навоза куча, что человек — всё едино… А только тебе, старый, господину доктору поклониться придётся. Ведь как раз супротив твово двора эта оказия. Как бы ещё резать к тебе не приволок… Опричь тебя некуда.

— Упаси меня Господь! — открещивался Никита, — восемьдесят лет прожил, никогда этого не бывало. За что мою седую бороду срамить, да ещё в такой праздник?

Когда мы приехали, наконец, на место и понятые взялись за покойника, пытаясь его поднять, сдвинуть его с места им не удалось.

— На волосок не сдвинешь, ваше благородие, — с удивлением сказал сотский, стоя на коленях возле трупа. — Чисто прикипел к земле!

— Должно, с самою Знаменья тут лежит, — сказал рыжий мужик с проницательными и быстрыми глазами, пристально глядя на замёрзшего.

— А ты почему узнал? Клал ты его сюда, что ли? — засмеялся пристав.

— Класть не клал, Лука Потапыч, клал его, видать, не человек, а Николай Угодник… А только сейчас, видать, всем коленом завяз, аж лапоть весь в землю ушёл…

— Умницы, всё знают, — насмешливо сказал пристав. — Верите ли, всю зиму на поле лежал, ни одна собака словом не заикнулась, а теперь, поди, разыскали, и в какой день и в какой час свалился! Тоже народы! — Но, видимо, всё же убеждённый доводами мужиков, добавил: — И откуда это его нелёгкая занесла сюда?

— Видать, что не наш, — ответил низенький старичок понятой, оглядывая одежду замёрзшего.

— Известно, не наш: портки словно как с полеха, полехи такие носят, — поддержал его сотский.

— А может, и саян. Саяны тоже обряды имеют…

— Гляньте лапоть, ребята! Нешто это наш лапоть? И лыко не наше, и задник не по нашему сведён. Это вот с Моздока приходят которые, да со Старполя, у тех такие лапти бывают.

— Ну, что ж с ним маяться, ребята, под праздник! Бери топоры, вырубай его с землёй, коли поднять нельзя! — решительно скомандовал становой. — А то мы с ним и сами в поле помёрзнем — вишь, пурга начинается.

— И как это его раньше никто не углядел? — заметил кто-то из понятых.

— Ишь ты, — лукаво усмехнулся Лука Потапыч, — и чего только брешете? У вас каждый мальчишка давно знал, что на поле замёрзший лежит, а вы всё таитесь по глупости, думаете, как бы самим под вину не попасть… Тот молчит, этот молчит — сторонится, без меня, мол, найдут. Я ведь, ребята, все ваши тропинки знаю — стреляный воробей.

— Может, кто и знал, ваше благородие, а только нам о том неизвестно, — политично заметил, глядя на начальство, староста.

— Толкуй там! Знаю я вас. Давно разнюхали, и кто такой, и шёл откуда, и куда шёл, и зачем шёл. Что Сидоровой козой прикидываться? И брехать даром нечего. Я уж их и не спрашиваю, — продолжал становой, обращаясь к нам с братом, — пишу для порядка в протоколе, что, мол, при допросе соседних жителей оказался неизвестным. Всё равно ничего не добьёшься — знать, мол, не знаю и ведать не ведаю. Да я их, впрочем, и не виню: люди рабочие, где им время на следствии да по судам терять! Верите ли, Анатолий Львович, когда я ещё служил в Льговском уезде, тело тоже на самой большой дороге оказалось, на шляху. Так что бы вы думали? За четыре версты стали свёртывать, прямо по хлебам двенадцать вёрст крюку давали, так что по овсу такую дорогу накатали, лучше почтовой.

Между тем, пока становой делился со мной воспоминаниями о своей служебной практике, понятые подрубились под труп так, что он оказался теперь точно лежащим на каменном пьедестале.

— Подымай, ребята, неси к саням! — скомандовал Лука Потапыч.

Замёрзшего человека, приросшего к этому пьедесталу, как ужасающее пресс‑папье, восемь человек подняли и понесли к саням. Становой хотел было везти покойника для вскрытия во двор к Никите, как ближайший к месту происшествия, но Никита энергично запротестовал:

— Ваше благородие! Не срамите на старости лет. Никогда этого сраму за мной не было. Дайте помереть честно, ваше благородие!

Мы с братом, зная, с каким ужасом относятся крестьяне к вскрытию трупов, считая его делом безбожным и позорным, оскверняющим тот дом, в котором это происходит, поддержали его, и становой переменил своё решение.

— Ну уж ладно, надо пожалеть старика, бог с тобой. Вези в село.

И наша печальная и странная процессия потянулась к селу, везя с собой окаменелую коленопреклонённую фигуру. Встречные крестьяне испуганно крестились при нашем приближении, глядя на сани, на которых возвышался стоящий на коленях страшный покойник.

Замёрзший в камень труп и наступающий праздник Рождества помешали дальнейшему следствию, и мы, оставив мертвеца оттаивать в пожарном сарае при волостном правлении под караулом двух понятых, успели вернуться в уже светившуюся вечерними огнями усадьбу до появления рождественской звезды. Однако в этот год праздник мне не показался праздником, и в рождественскую ночь мне снилась страшная фигура неизвестного на своём пьедестале изо льда и снега.

Только на третий день праздника уездный врач, приехавший из Щигрова в сопровождении следователя, мог произвести вскрытие и опознание трупа. Когда, наконец, в волостном сарае отбили с мертвеца землю и снег и теплой водой оттаяли смёрзшиеся руки, закрывавшие лицо, понятые, тесно обступившие мертвеца, сразу узнали, кто был погибший. Узнал его и я.

«Лёвка! Лёвка из Удерева! С Мелентьевского двора!» — пронёсся по сараю тихий и дружный шёпот. Словно людям было неловко стыдить этим признанием бедного погибшего бродягу, так долго скрывавшего от нас своё горемычное лицо.

Лёвка Мелехов был сын зажиточного крестьянина, мой спутник по мальчишеским охотам, а затем — молодой парень, совсем отбившийся от дела и дома, побывавший в шахтёрах и там окончательно развратившийся. Оттуда он, видимо, и возвращался в родные места после долгого отсутствия и замёрз пьяный в поле.

Вызванный на следствие его отец, хозяйственный, солидный мужик, взглянув на труп сына, только вздохнул и, смахивая слёзы, прошептал: «Осрамил мою седую голову, сыночек! Жил, как пёс, и умер так же, без христианского погребения. Ни при дедах, ни при отцах наших того на роду у нас не было, чтобы крещёного человека, как борова, потрошили… Оплевал мою старую голову!»