Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 30

Остроумова-Лебедева писала портреты сначала Сергея, а потом и Лины. Работа протекала тщательно, портреты переделывались, для Пташки все вместе выбирали платье. Лину уже пробовали писать Гончарова и Якулов, но не закончили портретов, не получалось. Написал портрет Лины маслом и художник Шухаев.

Сеансы продолжались по два часа. Днём позировали художнице, вечером концерт… Остроумова-Лебедева рассказывала о невероятных вещах, происходивших в Москве. В частности, о Валерии Брюсове, чьё произведение послужило основой для «Огненного ангела», о его смерти, о том, что за неименеием ничего лучшего, череп его после посмертной трепанации заполнили скомканными газетами «Правда», в чём усматривалась символическая месть судьбы за переход Брюсова в коммунизм, совершённый не по убеждениям, а по расчёту.

Лина не прекращала свою концертную деятельность. 31 мая 1926 года Сергей отправился к Ротшильду по его приглашению. Ротшильд хотел поговорить о предстоящем концерте. Дом его, хотя и в самом центре Парижа, стоял в огромном саду. Он высказал пожелание, чтобы Лина пела, а Прокофьев ей аккомпанировал. Было решено, что она споёт несколько романсов Прокофьева и несколько испанских Де Фалья.

Через неделю пришли к Ротшильду репетировать, и Прокофьев замечает, что она пела очень хорошо.

В тот же день снова отправились искать квартиру, на её поиски уходили недели за неделей. При всём запасе оптимизма Лина понемногу приходила в отчаяние, она мечтала снять немеблированную квартиру и поселиться, наконец, в своём собственном доме вместо того, чтобы пять раз в год укладывать весь скарб, что по выражению Прокофьева «буквально вгоняло в гроб».

А вечером снова концерт, с исполнением скрипичного концерта Прокофьева, на другой день надо было играть на каком-то концерте, чтобы доказать Парижу, что он ещё существует. Но поднялась какая-то свара, Прокофьев отказался, а на другое утро опять прослушивания новых сочинений новых композиторов, потом проигрывание отрывков из «Шута» Больму и т. д. и т. п.

Тем не менее, концерт у Ротшильда состоялся. «Пташка пела недурно, лучше, чем в Италии. Приём был хороший, хотя без особого энтузиазма. Может быть потому, что это всё выхоленная и любящая свои ладони публика».

Маленький Святослав подрастал, окруженный заботой Ольги Владиславовны и сеньора Хуана. Он в свои два с небольшим года вовсю «болтал по-французски и по-русски, различая произношение буквы „р“. Входя в дом, он вытирал ноги, а выходя, закрывал за собой дверь». Сергей Сергеевич считал это неплохим результатом.

Сняли дачу в трёх километрах от Фонтенбло, в Саморо. Ольга Владиславовна провела в доме генеральную уборку. Дом нравился всем, уединённый, с садом. Долгие прогулки, музицирование, работа Сергея Сергеевича, Святослав заполняли жизнь Лины. Прокофьев играл клавир «Снегурочки», а Лина пела её партию. Работали и над романсами Прокофьева, Стравинского, Мясковского. Репетируя романсы Казеллы, подняли такой грохот, что с полки упали груды рецензий, только что рассортированных ею для наклейки. Прокофьев шутит, что романсы Казеллы не стоили такой катастрофы.

Лина рассказывает, что одна из её «нагрузок» летом состояла именно в том, чтобы рассортировывать кипы рецензий, накопившихся за год и приходивших со всех концов света. Она разбирала их в хронологическом порядке и наклеивала на большие листы бумаги, которые впоследствии переплетали в альбомы. Это начала делать Мария Григорьевна, продолжила жена, а впоследствии ей помогала в этом и Ольга Владиславовна. Сергей Сергеевич и сам любил это занятие, следил за красотой и порядком в альбомах. Пташка помогала и с корректурами, считала такты, проверяла паузы.

Большой помощью в жизни была Ольга Владиславовна. Дочь с матерью нежно любили друг друга, но их «многонациональные» характеры порой сталкивались на почве каких-то совершенно незначительных обстоятельств, обе были вспыльчивые, обе могли кричать и топать ногами. Обе очень огорчались, но ничего не могли с собой поделать.

В начале августа Ольга Владиславовна вместе с Хуаном покинули Францию и возвратились в Америку, предварительно пообещав приехать, чтобы оставаться со Святославом в том случае, если супруги отправятся в Россию.

Родители часто гуляли со Святославом. Однажды Святослав отличился. Посадил в свою коляску медведей и уехал с ней из сада по большой дороге, искать пароходы, которые он видел на Сене. По пути его обступили ребятишки, заинтересованные медведями. Святослав испугался и поднял рёв. Мама увидела его из окна второго этажа уже далеко впереди, посреди дороги и в полном отчаянии бросилась к нему на выручку. Она, конечно, его догнала, и он был водворён в дом со строжайшей нотацией.

За день втроём, с Пташкой и Святославом делали по четырнадцать километров, а то и больше. Прокофьев привык возить коляску и замечает, что в этом, видимо, сказалась, его детская привычка (продержавшаяся, впрочем, до поступления в консерваторию) возить за собой поезда.

В сентябре вернулись в Париж и вновь пустились на поиски квартиры. Париж переполнен. Четыре дня прожили у Кусевицких. Потом – отель. Наконец, уже потеряв надежду, всё же отыскали ещё одно агентство и квартиру на rue Troyon рядом с Площадью Этуаль. Квартира типа мансарды, с шестью маленькими комнатами и огромным балконом, с которого открывался вид на Париж. Лине не нравилась квартира, не нравилась дешёвая мебель, не нравилась улица. Было страшно шумно: сначала из гаража выезжали грузовики, в семь часов утра запускали какую-то электрическую машину, которая, по словам Прокофьева, так равномерно гудела, что он даже ждал её звук, чтобы снова заснуть, к тому же машина заглушала автомобильные гудки. Но Лине этот шум не давал спать.

И всё равно: жизнь в семье била ключом и постоянная смена удивительных явлений становилась чуть ли не монотонной и привычной.

Нужно заставить себя остановиться, и от всех прожитых, пусть и трудных иногда, радостей и побед перейти к новым событиям, скорее похожим на землетрясение.

К ним, несомненно, относится поездка супругов в СССР в 1927 году. Она, конечно, не была неожиданностью. Прокофьев постоянно получал приглашения и предложения из СССР. Он упоминает о полученном ещё в 1924 году письме от Александра Гаука, впоследствии занявшего пост главного дирижёра Большого симфонического оркестра СССР. В своё время соученик Прокофьева по классу дирижирования, «сладенький, карьерист, со всеми любезный». Теперь он работал в Мариинском театре и предлагал Прокофьеву ставить там «Игрока».