Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 31

Приезжал как к «пролетарскому композитору» пролетарский композитор из Одессы; навещала балерина и хореограф из Большого Театра, поставившая на его сцене «Сарказмы»; появился Эренбург, – все зазывали в Москву. Говорили о том, что Прокофьев на родине знаменит, и публика жаждет увидеть и услышать его.

В июне 1925 года Прокофьев получает письмо от Асафьева: Мариинский театр серьёзно задумывается о постановке «Трёх апельсинов».

Прокофьеву передали также приглашение повидаться с Красиным[24] и Тительманом. «Вращаясь всё время в антибольшевистской среде, я привык, что с большевиками не надо общаться, иначе „это может запятнать“. Но из письма Мясковского я знал, что этот Красин милый человек».

Прокофьев отправляется на встречу с ним. Ему предлагается десять концертов, симфонические в Москве и Ленинграде, клавирабенды в Москве, Ленинграде, Харькове и Ростове. Вопрос о гонорарах предложили решать композитору, и Прокофьев счёл нужным договориться о самых минимальных, принимая во внимание положение России. Это произвело на Красина и Тительмана благоприятное впечатление. Прокофьев же сказал, что основным для него является получение гарантии на свободный выезд обратно за границу. Красин спросил: «Но мы можем считать, что ваше отношение к этой поездке благоприятное, и можем сделать в прессе заявление, что вы собираетесь приехать?» Я: «О, конечно». Тительман смягчился и похлопал Прокофьева по коленке.

Июль Прокофьев рассматривает как неожиданный расцвет отношений с Россией: вдруг явилась реальная возможность ехать и иметь постановки.

В 1926 году приходит запрос от Персимфанса[25]: приедет ли в Москву Прокофьев и выступит ли с ними.

Борис Николаевич Верин был чрезвычайно взволнован тем, что Прокофьев собирается в Россию. В Дневнике Сергей Сергеевич рассказывает о своём разговоре с ним, в котором проявилась присущая ему свобода, отсутствие шор. Не то чтобы он прав, а все не правы, – нет! Но он такой как есть, и политика ему безразлична. Жаль, в дальнейшем оказалось, что в СССР уйти от политики было нельзя. И последствия оказались катастрофическими. «Что будут говорить люди», – волновался Борис Николаевич. Жать руки «этим убийцам?» Прокофьев спокойно отвечал, что никто не отказался бы от возможности побывать в родных местах, встретиться с друзьями, просто погулять по Москве и Петербургу, и затем свободно выехать обратно. Разве кто-нибудь бы отказался?

«Три апельсина» запросили Харьков, Киев, Одесса и Загреб.

Из Москвы приехал профессор Б. Л. Яворский[26], чрезвычайно недоверчивый и осторожный человек, который на первых порах даже как будто бы «не узнал Прокофьева», но на следующий день сказал ему: «В Москве у большой публики вы сейчас так же популярны, как Чайковский в последние годы своей жизни»… «Советовал мне приехать в Россию и даже давал понять, что ему поручено узнать у меня, как я отношусь к этой поездке и на каких бы условиях я отправился». Прокофьев ответил, что не собирается наживаться на голодной России и хотел бы поехать, чтобы увидеть российских музыкантов. Яворский по его просьбе рассказывал о некоторых из них, в частности о Мясковском, заметив, что он занимает высокий пост в издательском деле и относится к тем, кто «мягко стелет».

Яворский познакомился и с Линой, которая пришла в ресторан Дюгеклена: он осыпал её комплиментами, был с ней чрезвычайно галантен и сказал, что в Москве чрезвычайно ею интересуются, кто она такая, да при том ещё испанка. Лина была совершенно очарована. Прокофьев пишет, что Яворский только что получил письмо из московских «сфер», в котором его поощрили за успехи, достигнутые во встрече с Прокофьевым и его женой. Красина выгнали, и руководство Российской филармонией обещали передать Яворскому, чем он чрезвычайно доволен. Он договорился с Прокофьевым по поводу того, что станет его главным советчиком во взаимоотношениях с Россией.

Идёт август 1926 года. С Ленинградской филармонией наладилась переписка. Оттуда выражают сожаление, что Прокофьев отказался сам дирижировать «Апельсинами» и в Мариинском и в Большом театре, и в Харькове. Прокофьев цитирует фразу из «Гадкого утёнка»: «Мог ли он мечтать о таком счастье?»

Яворский, однако, начинает вести себя самым типичным для советских начальников образом. Он вдруг замолкает, исчезает, не отвечает, увёртывается от прямых ответов. И отчего же Прокофьев продолжает ему доверять? Он сам объясняет: «Только потому, что он – большой музыкант». Поистине детская наивность. Яворский пишет и так: «Фотография вашей жены пользуется таким успехом, что я вам прямо посоветовал бы оставить её в Париже». Тут мало кто не испугался бы. Прокофьев пишет: «Заядлый эмигрант сказал бы, что, конечно, это предупреждение: не берите, не то могут оставить залогом. Но я думаю, что это просто „элегантная шутка“».

В октябре Прокофьев получает царское предложение от Персимфанса: в Москве они устраивают пять концертов из его сочинений. Прокофьев пишет: «Это что-то невероятное. Так чествуют только Бетховена через сто лет после его смерти. Вот она, Москва!» На время пребывания в СССР Пташке и Сергею Сергеевичу дают «проходное свидетельство», не навязывая советского паспорта. Это свидетельство можно будет вновь обменять на обычный паспорт Лиги Наций по выезде из СССР. При выезде обещают беспрепятственно выдать обратную визу.

13 ноября 1927 года Сергей Прокофьев, полностью поддержанный Линой, отправился вместе с ней в Советский Союз. Это было первое посещение родных мест с 1918 года.

Прежде чем присоединиться к путешествию по Россию четы Прокофьевых холодной зимой 1927 года, обратимся к витиеватой судьбе его собственного рассказа о нём. «Путешествие в СССР 1927», написанное Сергеем Прокофьевым, было издано его младшим сыном Олегом Прокофьевым на французском языке в 1991 году (перевод записных книжек отца на французский язык сделал Андре Маркович).[27].

Олег скончался в 1998 году. Мы не можем поговорить с ним, вспомнить былые времена, встречи в Москве на З-й Миусской, где он жил со своей женой Сонечкой и сыном Серёжей, но частично процитировать его предисловие можем:

«Я нашёл рукопись этих записных книжек среди бумаг моей матери после её смерти в январе 1989 года. Речь идёт об уникальном документе, который описывает первое возвращение отца в Советский Союз в 1927 году, девять лет спустя после его отъезда в 1918 году.

Это не единственные записные книжки Прокофьева. С детства он прилежно вёл дневник и продолжал его примерно до сорока лет. Со временем характер записей менялся. В двадцатые годы он уже прибегает к своей собственной „стенографии“, пропуская гласные. 25 февраля 1927 года он начинает свою запись так: „На этом месте прерывается мой сокращённый дневник и последующее пребывание в Москве восстановлено по записям Пташки и другим документам. Вследствие чего какие-нибудь факты могли оказаться пропущенными, хотя сообщённые – несомненно точны“».