Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов Страница 31

источники. Поскольку никто не может сказать наверняка, каков ее зимний прирост, то не исключена возможность, что к середине февраля эта наледь до нас доберется. Во-вторых, те самые подземные воды, которые питают наледь, могут собраться под самым теплым местом — а это будет наш дом — и, сжатые со всех сторон массой промерзшего грунта, пробиться на поверхность. Тогда у нас будет наводнение. В-третьих, хорошего строительного леса здесь мало: мы живем почти на самой границе лесной полосы.

Около наледи наша сопка уже начинает оголяться, а дальше, на ее краю, где она поворачивает на юго-запад и, словно рука, обхватившая белую пиалу, окантовывает северо-восточный угол белого плато, лес исчезает, уступая место какому-то низкому колючему кустарнику вперемежку с кедровым стлаником. Да и лес, растущий на нашей сопке, для строительства почти непригоден: стараясь удержать равновесие на крутом склоне сопки, деревья причудливо изгибаются, их стволы порой закручены так, что кажется, будто Господь Бог хотел выжать из них все соки и, скрутив на манер полотенца, так и оставил стоять. В-четвертых, наконец, наша основная база должна находиться не здесь, около посадочной площадки, а тремя десятками километров выше, неподалеку от отца нашей реки — ледника, который будет одним из основных объектов наблюдения.

Разговоры были долгие. Решение простое: поскольку перебраться наверх мы сейчас не можем — строиться здесь, но от наледи подальше. Строить дом под самой сопкой, где вероятность прорыва грунтовых вод сравнительно мала. Дом строить в виде якутского загона для скота: два десятка столбов, скрепленных верхними поперечными балками, стены — из наклонно поставленных жердей, крыша тоже из жердей, все это обкладывается мхом как можно плотнее, а сверху кроется еще толью. Пол просто засыпается галькой, и сверху настил из досок — вот и вся постройка. Внутренних перегородок не делать, чтобы все тепло шло на общее благо. Поставить две печки: одну для кухни, другую для обогрева, сделать нары, столы и лавки, обшить стены шкурами, а потолок, кроме того, еще и брезентом, приступить немедленно и заканчивать поскорее, потому что по ночам температура уже опускается до 10 — 12 градусов мороза. Все, кроме самого начальника, поступают в распоряжение Федора — парадом командует он.

С утра начал валить лес. С этого все и началось. Первый день я работал с Васькой Исмаиловым. Мы взбирались по крутому склону с топорами и пилой.

Чтобы свалить дерево, нужно сперва сделать зарубку на противоположной склону стороне. У Василия уходит на это пять-шесть ударов топором. Сперва под углом сверху вниз, потом под углом снизу вверх или просто прямо — и от ствола отделяется блестящая гладкая щепка, а на стволе появляется белозубый рот, словно ствол заулыбался. Еще три-четыре удара, и рот этот растягивается до ушей, охватывая чуть не половину ствола, — можно пилтъ. Почти на уровне земли пила прикасается к коре. Василий обухом сбрасывает мелкий камень осыпи — чтобы не мешал ходу. Я не успеваю этого сделать или делаю не там — не могу сразу определить, какой из лежащих камней будет мне мешать. Наконец, начинаем пилить. Пилу тут же заклинивает: оказывается, я, боясь задеть пилой за камни, отгибаю ее вверх на себя, а она должна идти ровно, перпендикулярно стволу, точно напротив зарубки. Напарник мой клянет весь свет и меня в первую очередь. Потом мне кое-как удается справиться с пилой, и в этот самый момент она вцепляется острым зубом в мои ватные штаны — я слишком наклонился — и вырывает изрядный клок. Хорошо еще, что колено цело. Ведь мы стоим лицом к склону и пилим, почти уткнувшись носом в серые камни осыпи.

«Вятских у нас дразнили: на мя — на тя», — бормочет Василий по мере того, как тонкая щелка запила — вперед-назад, вперед-назад — приближается к уголкам улыбчатой зарубки. Вдруг стоп. С трудом разгибаю спину, и вдвоем мы наваливаемся на дерево, крепко упираясь ногами в крутой склон. Раз-два, раз-два. Слышится треск. Василий успевает выхватить пилу. И, медленно наклоняясь, а потом все быстрее и быстрее, сбрасывая желтые иголки с соседних лиственниц, наше дерево ныряет вниз, как пловец со стартовой тумбочки.

«Берегись!» — кричит Исмаилов, так как комель дерева в последний момент с треском делает толчок и, словно не решившись нырнуть вниз головой, лиственница соскакивает с желтого, окруженного шлейфом опилок пня и рушится на землю. Она некоторое время ползет еще по склону, таща за собой поломанные ветки, желтую чешую иголок и мелкий щебень. Потом раскинутые ветви ее упираются в стволы нижних лиственниц, и она останавливается. А щебень еще долго катится вниз, недовольно шурша.

Пока Василий делает зарубку на очередном дереве, я должен обрубить ветки на только что сваленном. Однако это не так просто. Топор то отскакивает, норовя расщепить мне ногу, то я промахиваюсь, и тогда раздается характерный скрежет железа о камень, на лезвии топора появляется желвак, а Василий прерывает свои разглагольствования и с искренним негодованием честит моих родственников. Уходит у меня на это времени раз в десять больше, чем у Василия. Впрочем, если мы меняемся и зарубку делаю я, то происходит то же самое. Топор, вместо того чтобы как по маслу входить в дерево, отскакивает, как резиновый, оставляя на стволе не широкую улыбку, а жалкое подобие — кривую усмешку. Я луплю топором что есть сил, скатываясь по склону, обдирая руки, снова лезу к дереву и в конце концов с двумя передышками добиваюсь своего: на стволе огромная зияющая рана, словно кто-то, издеваясь, кромсал и терзал его.

Вечером Василий отказывается работать со мной. Поэтому на следующий день меня дали в пару к Тихону Долматову. Долматов работал без исмаиловского блеска: осторожно, аккуратно и очень размеренно. Несмотря на свои сорок три года, он очень подвижен и даже как-то по-особенному ловок, а когда, фырча и отдуваясь, лезет от дерева к дереву, похож на хомяка.

Опыта одного дня оказалось совсем недостаточно, я работал даже хуже, чем накануне. Тихон не кричал, не ругался матом (кстати, он единственный в экспедиции, от кого я не слышал ни одного предпоследнего слова) — он заранее оговорил себе меньшую выработку: у него же напарник никудышный. Поскольку это так, то зарубки он