Морис Левер - Айседора Дункан: роман одной жизни Страница 31

— Хорошо, но предупреждаю, Айседора, сразу после фестиваля вас ждут гастроли в Петербурге, Москве, Варшаве, в Голландии и опять в Берлине…

— Обещаю, что после Байройта вы будете делать со мной все, что захотите.

Импресарио, конечно, не поверил ей. Он знал, что она будет поступать как захочет, что душевные порывы ей дороже денег.

«В конце концов, — подумал он, — Байройт — не такая уж плохая идея. Это может добавить ей международной известности: „Айседора Дункан в „Тангейзере““… „Вагнер и Айседора…“ Теперь мой долг сделать так, чтобы ее выступление там стало событием».

В Байройт она приехала в начале мая. До открытия фестиваля оставалось три месяца. Айседора работала то в театре, то у себя в гостинице «Черный орел», где стоял рояль. Каждый день получала она записку от Козимы с приглашением пообедать или провести вечер на вилле Ванфрид. Эта вилла в стиле барокко, с тяжелыми занавесями, мрачными обоями и слишком богатой мебелью, была местом, где Рихард Вагнер провел свои последние годы с Козимой. Кроме Айседоры, каждый день за столом было десятка полтора гостей, в большинстве своем артисты, музыканты, писатели, философы, порой королевские особы, приехавшие воздать должное памяти «пророка нового времени».

После обеда госпожа Вагнер уводила Айседору в сад и прогуливалась под руку с ней вокруг обвитой плющом плиты черного мрамора, лежащей на могиле композитора. По вечерам гости собирались в большом салоне, под портретом короля Баварии Людвига II. Знаменитые музыканты исполняли камерные произведения.

Однажды, гуляя по окрестностям, Айседора заметила старый дом с мраморным крыльцом и с видом на романтический парк. Оказалось, что это бывший охотничий домик маркграфа Байройта.

— Вот то, что мне нужно, — сказала она сопровождавшей ее Мэри Дести.

— Вы с ума сошли, Айседора. Он непригоден для жизни. Не будете же вы заниматься восстановлением дома, чтобы прожить в нем всего три месяца?

— Мэри, дело решенное. Постараемся узнать, кто хозяин, и завтра же я найду подрядчика. Хотите, будем жить здесь вместе?

— Конечно, Айседора, но повторяю: это безумие.

— Ну и что? Разве вам не говорили, что у всех Дунканов мозги набекрень? К тому же это не такое уж безумие по сравнению с Копамосом, уверяю вас.

— По сравнению с чем?

— Потом объясню. Пошли, нельзя терять ни минуты. Этот домик мне нужен срочно.

У нее все делалось быстро. На следующий день она заплатила владельцам дома и участка стоимость аренды на полгода — целое состояние. Тотчас приступили к работе каменщики, плотники, маляры, обойщики. Не прошло и месяца, как Айседора и Мэри въехали в дом, обставленный мебелью, привезенной из Берлина.

Вскоре после их вселения в Филипсруэ — так называлась вилла — произошло странное событие. Однажды ночью, когда Айседора уже спала, в ее комнату быстро вошла Мэри.

— Айседора, проснитесь, проснитесь скорее, прошу вас, — сказала она вполголоса.

— Это вы, Мэри? Что случилось? Что вам нужно?

— Пойдемте со мной, скорее… В саду какой-то мужчина. Айседора вскочила и спустилась с подругой на первый этаж. Подойдя к стеклянной двери, выходящей в сад, она увидела в темноте силуэт невысокого худощавого мужчины, неподвижно стоявшего под липой.

— Он всегда здесь стоит, — прошептала Мэри.

— Как «всегда»? Вы его знаете?

— Вот уже неделю он приходит сюда после полуночи. И стоит всегда на одном и том же месте, не спуская глаз с вашего окна.

— А почему раньше не сказали?

— Не хотела вас беспокоить. Вдруг это убийца?

В эту минуту луна выглянула из-за облаков и осветила лицо незнакомца. Айседора расхохоталась.

— Что с вами, Айседора? — с испугом спросила Мэри. — Вы знаете его?

— Ну, конечно, знаю, — отвечала Айседора, накидывая шаль на плечи. — Это Генрих Тоде.

— Кто-кто?

— Писатель Генрих Тоде. Я познакомилась с ним у Козимы. Он не спускал с меня глаз, но не решался заговорить. По-видимому, безумно влюблен в меня. Оставайтесь здесь, Мэри, я сейчас вернусь.

— Что вы делаете, Айседора? Вернитесь! Вы с ума сошли. Простудитесь!

Но та уже была в саду и направлялась к «привидению».

— Ну, что, господин Тоде, забавляетесь игрой в призраки? — спросила она со смехом. — А ведь вы меня очень напугали!

— Да… да… наверное… извините, — бормотал он, как ребенок, застигнутый врасплох.

Переменив тон и положив руку ему на плечо, она спросила:

— Друг мой, вы так сильно любите меня?

— О, Айседора, вы самая чудная мечта в моей жизни… Вы — сама святая Клара.

Тихо взяв за руку, она повела его в дом. Как сомнамбула, вошел он в гостиную, не спуская с нее своих зеленых глаз, горевших безумным огнем. Усадив его в удобное кожаное кресло и налив коньяка, она спросила:

— Господин Тоде, почему вы только что сравнили меня со святой Кларой?

— Потому, что я сейчас описываю жизнь святого Франциска.

— Я читала вашего «Микеланджело». Чудная книга! Судьба его подобна грозовому небу! Вы словно слились со своим героем. Я полностью и абсолютно разделяю ваш взгляд на красоту. Но в вашем чувстве ощущается некая боль, словно красота причиняет вам страдание.

— Вы правы. Созерцание прекрасного всегда вызывает беспокойство. Быть может, прекрасное предстает, как нечто неуловимое. А может быть, связано со смертью. Это и путает, и пьянит одновременно. Красота — это желание и гибель каждого художника.

Он говорил тихим, глуховатым голосом, с какой-то жалобной интонацией, временами умолкая.

— А как вы перешли от Микеланджело к святому Франциску?

— Очень просто. Оба мне представляются, как две стороны одного и того же персонажа. Несмотря на различия в их судьбах, между ними существует тайное, волнующее сходство. И с каждым днем я нахожу все новые подтверждения своей догадки…

И он вдохновенно начал рассказывать о святом Франциске. Он видел в нем святого всех поэтов и художников, предшественника Данте, вдохновителя Джотто. Для него в святом Франциске воплотились два лика Средневековья, два лика Италии: влюбленной и грубой, восхитительной и жестокой.

— Франциск оставил глубокий след в религиозном сознании массы людей и в судьбах сильных мира сего, — продолжал Тоде. — Он стоял у истоков итальянского Возрождения. В его лучах согревались Мазаччо, Фра Анджелико, Донателло, Гоццоли, Синьорелли…

Он рассказывал горячо и непрерывно, почти не переводя дыхания. Об искусстве, о красоте, об Италии. Его слова то возносились вверх, то опускались, парили и возвращались к его любимому Франциску Ассизскому, словно непреодолимая сила влекла к нему после возвышенных рассуждений о чувствах людей Средневековья или о христианской символике. Глаза его загорались, когда он говорил о том, как страстно любил святой человеческую доброту. Не доброту слабых, а сильную доброту, способную спасти мир, вернуть человеческий разум к естественной природе, восстановить его величие и достоинство.