Готтлоб Бидерман - В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945 Страница 32

– Гусь, – ответил я без колебаний.

– И кто несет ответственность за эту кражу?

– Я, – ответил я.

– И откуда конкретно он был украден? – раздраженно спросил гауптман.

В моей голове вихрем проносились разные мысли. Я не был готов объяснять в деталях то, что считал не более чем незначительным нарушением. По моей заминке с ответом он сделал вывод, что я пытаюсь выгородить солдат своего расчета, которые совершили этот проступок, и принялся читать мне лекцию о добродетели и важности дисциплины и о том, что несоответствие этим критериям не может быть и не будет терпимо. Мне было сказано, что получен рапорт, рекомендующий строгое наказание. Меня охватило какое-то оцепенение. Я не мог и предположить, что кража гуся будет воспринята настолько серьезно. Я попытался выбросить из головы мысли о строгости наказания и попробовал сосредоточиться на его словах, которые он продолжал устремлять в меня с известной четкостью пулемета «шпандеу». Вдруг гауптман резко оборвал речь, позволив молчанию воцариться в комнате на несколько секунд, вскочил из-за стола и улыбнулся.

– Садитесь, ефрейтор Бидерман, – сказал он резко изменившимся, человечным тоном, показав жестом на свободный стул возле его стола.

Немедленно появился Алоиз с тремя маленькими стаканчиками, изготовленными из снарядных гильз. Откуда-то из-под стола он достал бутылку шнапса, наполнил их доверху, и мы выпили за наш старый добрый взвод.

После тоста за выдающиеся личности, знакомые нам обоим, и после ответов на вопросы, касающиеся боевого духа и снабжения войск на передовой, мне пришлось в деталях доложить о последней попытке врага прорвать нашу оборону после захвата «Ледокола», где погиб фельдфебель Ковач. Наконец, после того как мы выпили последний тост, я был отпущен без дальнейших угроз.

Спустя месяцы мне стало известно, что гауптфельдфебель в своем рапорте действительно требовал наказания. Наш гауптман послал рапорт по инстанции, как полагалось. По совпадению с этим рапортом он также направил свидетельство очевидца одного случая, при котором присутствовали несколько солдат роты в тот же самый день, а дело касалось самолета-разведчика «физелер-шторх». Свидетель утверждал, что видел, как на пастбище в тылу дивизии приземлился этот самолет, из самолета выскочили несколько офицеров и быстро загрузили в самолет несколько овец. Самолет тут же улетел. К счастью, был записан номер самолета, и последующее беглое расследование выявило, что этот «физелер-шторх» был приписан к штабу корпуса. По получении этого рапорта, в котором также содержалась рекомендация наказания виновных в краже овец, власти закрыли дело и никогда больше не упоминали вновь.

В апреле мы получили замену на передовой. Роту сняли с позиций на заводе, на «Ледоколе» и на «Кузнечике», и мы стали готовиться к передаче огневых позиций новой команде из родственного полка. Освободив подводу от своих личных вещей и легкого стрелкового оружия, мы оставили ПТО на огневой позиции и отправились на Сарыгол.

Покинув это место, мы почувствовали, будто оставили врагу часть самих себя. Долгие месяцы это орудие верой и правдой служило нам, пока мы тащили его в обжигающей жаре и пыли по Украине. В ожесточенных боях, в которых мы отчаянно полагались на его эффективность в борьбе с наседающими волнами вражеских войск, это орудие никогда не подводило нас. Оно оставалось нашим верным товарищем в эту зиму грязи, снега и льда под Севастополем и Феодосией. Мы проводили бесчисленные часы, чистя и полируя низкий, двухслойный прикрывающий орудийный щит и длинный широкий лафет. Ни крошки пыли не должно было быть в стволе и на лафете. На орудии остались шрамы в виде нескольких глубоких царапин, ран войны, которые были старательно заварены, а правая сторона щита, пробитая множеством осколков, была залатана в роте обслуживания. Несколько белых колец, нарисованных на стволе сразу за дульным срезом, говорили об уничтожении такого же числа вражеских танков.

Я подробно проинструктировал фельдфебеля нового расчета о правилах обслуживания пушки. Чехлы казенника и дула должны всегда оставаться на месте даже на самых передовых позициях, чтобы защитить деликатный механизм от попадания пыли и влаги. Погода становилась теплее, но ночи все-таки были холодными; поэтому, чтобы избежать накопления конденсата в стволе, надо снимать чехол казенной части и оставлять блок казенника открытым на ночь.

Утреннее солнце обогрело наши обнаженные головы, пока мы наслаждались необычной роскошью ходьбы во весь рост под ясным небом, без груза саперного инструмента и противогазов. В конце концов мы дошли до Сарыгола, места нахождения бывшего тылового штаба, где мы опять смогли помыться и отоспаться, посетить солдатский клуб в Феодосии, в котором был кинотеатр. Борьба за выживание на фронте, жизнь в грязи, ползание по мокрым, грязным окопам или сидение, скрючившись, в темных, холодных глиняных блиндажах – все это, казалось, осталось позади навсегда, поскольку мы обрели временную иллюзию мира под весенним солнцем в Крыму. После нескольких дней мы были способны полностью расслабиться без нервного ожидания вражеской ночной атаки, которое барабанило в нашем подсознании.

Двое водителей грузовиков, которые оставались в тылу со снабженцами, приготовили к нашему прибытию теплую воду и свежую одежду. Мамушка, Маруся и Пан приветствовали нас кивками и улыбками. Пан даже снял свою каракулевую шапку в приветствии, и мы в первый раз увидели его серые, свисающие прядями волосы.

Я доложил о местонахождении расчета тыловой группе роты. Гауптфельдфебель Кремер находился в штабе роты, и ротный писарь Кламп объявил мне, что для нас не было предусмотрено ничего, кроме обычной чистки и ухода за оружием, чему мы невероятно обрадовались.

На следующее утро нас разбудили громкие крики поблизости. Гейнц только что привез кофейные рационы и бросился ко мне, чтобы сообщить, что у трех крымских хозяев, предоставивших нам жилье, этой ночью, очевидно, что-то украли. Я быстро натянул на себя мундир и, пройдя по обшитому деревом коридору, оказался под утренним солнцем. Отдельно стоящее небольшое строение перед домом примыкало к древней каменной стене, построенной еще во времена Османской империи, а с задней стороны стены находился небольшой деревянный сарай, дверь в который была открыта настежь.

В дверях стояли плачущие Мамушка и Маруся, а Пан быстро ходил взад-вперед между навесом и дорогой, его грязная каракулевая шапка была низко надвинута на лоб. Когда я подошел к ним, женщины принялись взволнованно жестикулировать, показывая на навес. Заглянув внутрь, я увидел пустое стойло; грязный пол был усеян соломой и навозом недавно ушедшего постояльца.