Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира Страница 32

– Выступал против стахановского движения…

– Как это, где выступал?- опешил я.

– Выступать-то я вроде не выступал. Это у следователя в обвинении так записано.

Его «дело» выглядело так же, как и большинство «дел», наскоро состряпанных в те годы. Добро, которого он желал и добивался, ему поставили во зло.

На Парфинском фанерном заводе, раскинувшемся на левом берегу Ловати, в десяти верстах от городка, Ширяев проработал более десяти лет. Сначала рядовым лущильщиком, потом помощником мастера и года два был уже мастером цеха. Он коротко посвятил нас в таинства фанерного производства, и этот рассказ убедил нас в том, что Ширяев великолепно знал и организацию и технологию любимого им дела.

«Преступление» Ширяева зародилось еще в начале бума стахановского движения, когда не только отдельные отрасли промышленности, но буквально все фабрики и заводы всех наркоматов стремились завести у себя своего Стаханова. И неважно, что только один, а не большинство рабочих будет работать по методу Алексея Стаханова, одного для отчета достаточно…

На Парфинском заводе тоже вскоре появился свой стахановец – лущильщик Пухов, который стал давать две нормы, но с помощью… десятка подсобников: ему подкатывали лучше распаренные и окоренные чураки, немедленно убирали отходы из-под станка, а если станок начинал «дурить», рядом стоял запасной, специально для него. Пухов давал более двух норм выработки, тогда как остальные лущилыдики не всегда давали и норму, и эти обстоятельства приводили к ропоту и порождали между рабочими нездоровые взаимоотношения.

– Я внес ряд конструктивных предложений, внедрение которых могло бы коренным образом изменить процесс лущения и удвоить производительность всего цеха, то есть сделать стахановское движение у нас массовым и надолго. Но в дирекции и в парткоме мне сказали, что моя «затея» требует дополнительных затрат, много хлопот и времени, а им надо поскорее. «Вы лучше добейтесь, чтобы при той же технологии в цеху было больше стахановцев!»-учили меня там. А как же добиваться, если чураки из окорочной поступают с перебоями и некачественные? У лущильщика половина времени уходит на доделку чураков, прежде чем он вставит его в суппорты и выдаст шпон. А Пухов уже «гремел» по всему Фанертресту, дирекции это льстило, однако общая выработка завода не увеличивалась…

– Потемкинские-то деревни у нас на Руси введены еще при матушке Екатерине Второй,- не удержался от замечания Кудимыч.

– Дело дошло до того, что меня чуть не исключили из партии,- продолжал Ширяев.- Но тут прибыл новый директор Трутнев, и он вскоре внедрил мои старые предложения. Только забыли, что это я предлагал. Я уже был у кого-то на заметке как смутьян…

Странное дело, кого в нашей камере ни возьми, каждый был скорее передовиком и новатором, нежели консерватором. И уж ни в коем случае не вредителем, не врагом.

Нет худа без добра; никогда я, вероятно, не узнал бы столько хороших людей и столько сломанных судеб, если б не сидел за решеткой заснеженного окна, и если б не эта решетка, я бы еще ох как не скоро утратил бы свои иллюзии.

…Бывший ветеринарный врач Бондарец еще реже Ширяева вступал в общие беседы и большей частью пребывал в грустной задумчивости, часами сидя не шевелясь и ни на что не реагируя. На допросы вызывали, его довольно часто, нудно выпытывая, не связан ли он группой арестованных в разное время руководящих работников района, якобы вредивших в сельском хозяйстве по заданиям каких-то правых уклонистов. Не однажды возвращался он с допросов истерзанным духовно и физически, но никаких протоколов не подписывал.

В его районе, видно, что-то произошло такое, что смягчило его участь, потому что неожиданно ему разрешили получить передачу.

В тот день мы устроили в камере настоящий пир. Каждому досталось что-нибудь от вольной пищи, да сверх того все курильщики надымились до одури свежей махорки. На отобранные при аресте деньги на следующий же день Боидарец принес в подоле плаща булок и сахару. А еще через несколько дней его вызвали из камеры с вещами; Поехал ли он домой или попал в очередной этап, не знаю. Он как воду канул, хотя мне хочется думать, что его освободили тогда. Редчайший случай…

В самом конце октября, когда нас в камере было уже, шестнадцать и в разбитое окно то и дело забрасывало пушистый снежок, к нам привели еще двоих.

– Принимайте пополнение!- гаркнул веселый надзиратель.

– Да у нас и без того перебор!

– Теплее будет… Небось не у тещи на даче.

Обычные разговоры на минуту затихли. Все воззрились на новичков: одни – из присущего всему живому от любопытства, другие – из чисто меркантильных соображений – не богаты ли пришельцы табачком и спичками?

Первый из новоприбывших, пышущий здоровьем чернобровый человек средних лет, заметно удивился, увидев перед собой скопище мрачные, обросших мужиков в затасканной одежде, сидевших на полу, подпирая спинами стены. Второй, уже в летах и повыше ростом, робко топтался у самого притвора позади чернобрового, поглядывая на нас из-за его плеча и теребя свою бородку и пышные усы.

Когда дверь камеры со звоном захлопнулась, оба вздрогнули и машинально оглянулись назад. Нескрываемый испуг появился на их лицах. Оба тяжело вздохнули и шагнули к нам.

Первого из вошедших я узнал сразу. То был Иван Маркович Яшин, инженер нашего курорта, активный общественник. Он нередко заглядывал к нам в редакцию интересной заметкой, и мы охотно его печатали. Спутника его я, казалось, тоже где-то встречал раньше…

– Добро пожаловать, товарищи по горю-злосчастью!- приветствовал их Кудимыч и, обведя всех нас глазами, решительно добавил:-Придется маленько потесниться, земляки!

Все задвигались, уплотняясь,- подальше от двери…

– Здравствуйте, товарищи!- ответил Яшин, сворачивая пальто и пристраиваясь почти у самой двери.

Его спутник присел напротив, в полутора шагах от параши, продолжая озираться на дверь и косясь на «ночной туалет». Впрочем, «ночной»- выражение неверное, потому что пользовали мы его в течение всего дня, от утреннего до вечернего выхода «на оправку»…

Стараясь не привлекать внимания Яшина, я гадал, узнает ли он меня, остриженного под машинку, с рыжей щетиной на отекшем лице и без очков, которые я носил постоянно.

Так и сидели мы, обмениваясь взглядами, пока Яшин вдруг не просветлел в улыбке:

– Иван Иванович?!

– Увы и к сожалению – это именно я. Он стремительно поднялся и бросился ко мне с протянутыми руками. Я встал, и мы сердечно поздоровались. Стало тихо, все пытливо смотрели на нас.

– Вот не ожидал встретить вас в такой обстановке!- говорил между тем Яшин, опускаясь напротив меня.