Это история счастливого брака - Энн Пэтчетт Страница 33

Мне было одиноко, когда я отъехала от них, одиноко, когда я въехала в Шайло за час до закрытия парка. В апреле 1862 года здесь погибло более десяти тысяч человек[10] из армий Союза и Конфедерации. Нужно совсем немного воображения, чтобы увидеть это место таким, каким оно, должно быть, было той весной: кизил, вишни и яблони, цветущие в могучем подлеске, энергию, которая требовалась людям, чтобы пробиться сквозь деревья и выйти на открытое место, где их наверняка застрелят. Погибшие солдаты Союза похоронены на холме с видом на реку Теннесси. Приятное место с прохладным ветерком, веющим от воды. На каждой могиле маленькая белая отметина. За воротами кладбища на металлической табличке установлена копия Геттисбергской речи. Конфедераты похоронены в братской могиле у подножия холма, но по крайней мере они здесь все вместе, они дома. Я не встретила в парке ни одной живой души, кроме смотрителя у ворот. Он попросил меня уйти, когда стемнеет.

Если кто-нибудь скажет вам, что Теннесси уже не тот, предложите ему отправиться в Шайло. Предложите послушать историю кого-нибудь из тех, кого вы подвезете на пути сюда.

Если бы я выросла в большом городе, наверное, могла бы почувствовать разрыв со своей прежней жизнью, могла бы посмотреть на какое-нибудь здание и погрустить о том счастливом дне, когда на этом месте было что-то другое. Но я выросла в Теннесси, подразумеваю под этим сельскую местность, и здесь все остается именно таким, как я помню. Растения здесь законодатели, они сохраняют штат таким, какой он есть. Единственная история, которая их интересует, – их собственная.

2008

Об ответственности

На мне лежит не много ответственности. У меня нет детей, которые должны вовремя быть в школе, надевать ботинки из одной пары и учиться отличать верное от скверного. От меня не зависит благополучие компании, безопасность нации или чье бы то ни было здоровье. У меня есть пара растений, которые я должна поливать. Я стараюсь вовремя платить налоги. Я забочусь о себе, но это не стоит упоминания. По мере возможности я помогаю другим, но подобного рода помощь эти люди могли бы найти где угодно, если бы я, скажем, отправилась в отпуск. Когда думаю о том, за кого действительно отвечаю, то могу сократить этот список до моей собаки и моей бабушки, и так уж получилось, что на прошлой неделе они обе заболели.

Роуз – белая с рыжими ушами и чрезвычайно бдительным хвостом. Она весит семнадцать фунтов, хотя должна бы весить шестнадцать. Два месяца назад у нее на животе появились зловещего вида ранки, из-за чего мне пришлось везти ее к ветеринару. Я давала ей прописанные антибиотики, добавляя их в сырный крем или арахисовую пасту – смотря что было под рукой. Но воспаление не проходило, а затем обострилось оттого, что Роуз постоянно себя вылизывала, и я решила, мы должны вернуться и попробовать снова. Я слышала, в городе есть собачий дерматолог – его лист ожидания расписан на три месяца вперед, но подумала, лучше дать еще один шанс нашему постоянному ветеринару. Я совершенно уверена, что не пошла бы к дерматологу, если бы у меня были прыщи на животе, поэтому не видела причин тащить к нему мою собаку.

Моей бабушке девяносто четыре – всего тринадцать собачьих лет. Она живет в доме престарелых в трех милях от моего дома, в четырех кварталах от ветклиники. Иногда я беру ее с собой к ветеринару, хотя сопроводить в приемную напуганную собаку и практически слепую, крайне смущенную бабушку непросто вдвойне. Впрочем, ей нравится царящее там возбуждение, повсеместный лай и обнюхивание, а еще шанс приласкать Роуз, неизбежно трясущуюся, прижавшись головой к бабушкиной руке. Роуз не любит ветклинику, что было бы слишком очевидно, если бы не тот факт, что кот моей мамы обожает походы к ветеринару. Это его пятнадцать минут славы. По возвращении домой он мурлычет часами при одной мысли, что получил так много внимания.

– Все хорошо, – сказала моя бабушка Роуз на прошлой неделе, потрепав ее уши. – Никто тебя не съест.

Но Роуз, при всей ее неисчислимой мудрости, всего лишь собака, и мы не могли заверить ее, что ничего по-настоящему ужасного не произойдет. Возможно, она думала, что там, за дверью смотровой комнаты номер три, поджидает огромное, пускающее слюни животное, готовое ее проглотить. Она ходуном ходила от страха, втягивая голову и поджимая задние лапы до тех пор, пока не стала размером с грейпфрут. Как я могла объяснить ей, что все это для ее же блага, что я не оставлю ее здесь, что буду защищать ее так же свирепо, как она защищает меня от курьерского грузовика? У нас с Роуз есть свой тайный язык, но в тот раз он нас подвел, и все, что мне оставалось, – гладить ее снова и снова.

Бабушка сказала, что всю неделю не могла избавиться от боли в ноге. Под коленом у нее был синяк – неочевидное место для шишки, – и мы с мамой не спускали с него глаз. Вскоре после того, как мама улетела в отпуск, мне позвонила сиделка из дома престарелых. Бабушке нужно показаться врачу, срочно.

– Мы едем к тебе? – спросила бабушка, когда я затащила ее с внезапно никчемной саднящей ногой к себе в машину.

– Мы едем в больницу, – сказала я. – Твою ногу необходимо показать врачу.

– Да все нормально, – сказала она.

– Все нормально, потому что ты сидишь. Помнишь, как она болела раньше?

– Но сейчас-то не болит, – сказала она.

Ее нога раздулась, как летняя грозовая туча, на сгибе темная, как баклажан, зеленеющая спереди. Кожа стала тугой и горячей. Почему все так резко ухудшилось? После осмотра врач сказал, что кровь слишком разжижилась. У нее было подкожное кровотечение – что все же лучше, чем тромб, – и ее госпитализировали.

Если двадцать минут в приемной ветеринара превратили моего прыгучего сварливого недотерьера в съежившийся грейпфрут, то три дня в больнице погрузили мою милую смущенную бабушку в глухое слабоумие.

– Где мы? – спросила она.

– В больнице.

– Тебе нездоровится?

– Нет, – сказала я, склонившись, чтобы слегка коснуться ее ноги. – У тебя болит нога.

– Я здесь уже была.

– Да. Давным-давно.

– Тогда здесь не было столько кастрюль и сковородок, – сказала она. – И рыжих белок было меньше.

– Это точно, – сказала я.

– А где мы?

– Так ведь в больнице.

– Тебе что, нездоровится?

И так по кругу, часами. Мы оказались за пределами привычного, в месте, где язык совершенно