Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов Страница 33

насыщенными, самыми веселыми годами самопознания, испытания себя в самых различных профессиях и жанрах, увлечения общественной деятельностью и разочарования в ней, романами и женитьбами, — словом, чем я только не занимался и ни разу не пожалел о своем выборе: индонезийский язык не мешал мне делать то, что я в этот момент хотел делать. Но по справедливости — среди всех и всяческих увлечений было увлечение и самим индонезийским: на втором курсе я сделал первый поэтический перевод, съездил с первой своей делегацией и заложил тогда основу своей будущей твердой «четверки» по специальности. Поэтому будет уместно произнести здесь панегирик этому замечательному языку.

2. О языке

Большинство языков, которые мне довелось изучать (я надеюсь, все ощущают разницу между изучать и знать!?), были языки старые, устоявшиеся, с кристаллизованной грамматикой, железными правилами и не менее железными из них исключениями. Индонезийский — язык молодой, меняющийся, текучий, обретающий себя, сохраняющий какую-то первобытную образность.

Ну вот все помнят знаменитую индонезийку — шпионку первой мировой войны, но мало кто знает, что mata по-индонезийски — глаз, hari — день, а имя Матахари означает глаз дня, т. е. солнце. Или айр — вода, а в сочетании с тем же mata дает два дивных образа: mata air — глаз воды, родник, air mata — вода глаз — слезы. Или известный всем орангутан — это ведь по-индонезийски лесной человек: hutan — лес, orang — соответственно. А как вам понравится, что множественное число образуется в индонезийском языке повторением единственного?! Мне нравилось чрезвычайно. И когда популярный у нас в те годы президент Индонезии доктор Сукарно начинал свои речи: Saudara-saudara sekalian, т. е. дорогие соотечественники, это умиляло всех, не индонезистов в том числе, неожиданным созвучием «sudara» с полузабытым русским «сударь». Грамматическое русло еще не закостенело, и язык свободно, в соответствии с не устоявшимися пока правилами, то тек в эту сторону, а то не тек — что-то ему запрещало в ту сторону течь, и объяснения этому не было никакого, кроме: «так говорят, а так — не говорят».

А еще мне очень нравилась версия, что индонезийский, как и его отчая основа малайский, — это язык пиратов Больших и Малых Зондских островов и что в Сингапуре и на Филиппинах на этом языке можно объясниться. Зато в самой Индонезии язык еще не было един. Он был государственным, то есть вторым. А первыми для абсолютного большинства оставались языки местные, региональные — яванский, сунданский, батакский и т. д.

И это определяло свойства уже не столько индонезийского языка, сколько самих индонезийцев, похожих на азиатских итальянцев: склонные к юмору и к некоторой аффектации да к тому же не всегда твердые в своем собственном языке, они охотно дополняли, а то и заменяли часть слов жестами, что для меня — ученика Ильи Рутберга в занятиях пантомимой и артиста Эстрадной студии МГУ, знаменитого «Нашего дома», — было большим и радостным подспорьем.

Так и прошли эти замечательные пять лет с 58-го по 63-й, за которые я во многом преуспел: писал в газеты и журналы, играл в спектаклях и концертах, переводил стихи и прозу, руководил народной дружиной и художественной самодеятельностью. Не преуспел только в одном: не завоевал доверия партии. Когда понадобилась характеристика для поездки в Индонезию на языковую практику, мне решительно отказали, причем не раз и не два. А учить язык и не съездить в страну — это, извините, как всю жизнь ласкать любимую женщину, проводя пальцем по фотографии.

3. Морями теплыми омытая 1

Поехал я туда дуриком. У одного нашего студента был отчим, и был он не то генерал, не то профессор, но по какому-то хитрому ведомству. Собирал он группу в Индонезию и искал переводчика. Приятель мой порекомендовал ему меня. Я ли ему так понравился (что менее вероятно), или ему лестно было облагодетельствовать и получить в переводчики сына Константина Симонова (что более похоже на правду), только после беседы со мной и рассказа о моем фиаско перед лицом парткома МГУ он сказал:

— Никому ничего не говори, ни у кого ничего не спрашивай, мы этих дураков обойдем.

Через две недели я был принят на работу в какой-то сверхзакрытый НИИ. Вводили меня туда два раза в месяц тетки-охранницы с пистолетом на боку, доводили до кассы, там я получал аванс или получку, и меня выводили на свежий воздух. Ни одной живой души, кроме этих теток и головы кассирши, я за два месяца службы не видел, а в самом конце мая генерал-профессор позвонил мне по телефону и сказал: вылетаем (не помню какого) июня. На мой вопрос, как быть с институтским начальством, он отрезал: «Скажешь им, что едешь на год, а с кем и как — ты не вправе разглашать!»

Боже, какое лицо было у нашего декана! За все парткомовские унижения я на нем отыгрался: дескать, прошу оформить годичную практику, а от кого и куда я еду, извините, не велено... Причем сам я был настолько наивен, что только сейчас, излагая эту историю, я осознал, что же именно он должен был подумать…

Группа была большая, человек около сорока. Все это были штатские люди из организаций, создававших военную технику. И задача у всех была простая: посмотреть и описать, как ведет себя наша техника в условиях тропиков: самолетчики, ракетчики, электронщики, катерщики, химики, связисты — самый, можно сказать, цвет технической интеллигенции, народ ушлый, рукастый, но — чуть ли не все подряд, как и я, первый раз за рубежом.

А советский человек первый раз за рубежом — это отдельная песня. К счастью, три тетрадочки моих индонезийских дневников сохранились и кое-что из незамысловатых ее куплетов о нашей тогдашней жизни можно прочитать. Во избежание недоразумений даю к записям 1963—1964 годов