Яков Минченков - Воспоминания о передвижниках Страница 33

   Брал бумагу, карандаш и начинал выписывать цифры.

   Лемох жаловался:

   -- Посчитаю -- то у меня лишних рубль семьдесят копеек оказывается, а то недостает около трехсот рублей.

   Брюллов кипел:

   -- Да нет же, так нельзя! Ты сюда записал, а вот туда нет. Пойми же, наконец, что в приходе значится, а в расходе... нет, ей-богу, так никуда не годится!

   Опять выписывал цифры, задумывался и неожиданно говорил:

   -- А ведь это, пожалуй, правильно.

   -- Что? Ты находишь что все правильно? -- удивленно спрашивал Лемох.

   -- Ну да, он так это говорит.

   -- Постой, кто же это говорит?

   -- Как -- кто? В третьем акте Гамлет.

   -- Вот те раз! Да это ты, Павел Александрович, в театре был, вспоминаешь про Гамлета, а про мои книги уже и забыл? -- в отчаянии говорил Лемох.

   И действительно, Павел Александрович думал уже о Гамлете, а про счетоводство забыл. Это была его отличительная черта. У него мысли, воспоминания, планы текли в голове непрерывной волной и постоянно менялись. Бывало даже так, что он начинал говорить об одном, а потом речь его перестраивалась, и вы неожиданно слышали совсем другое. Мог во время делового, прозаического разговора запеть арию из оперы.

   Лемох возвращал его к скучной прозе, к цифрам, и Брюллов снова писал и быстро находил ошибку.

   Вот только заполучить к себе Брюллова было делом нелегким. Он давал слово быть у вас непременно, но в этот же вечер отправлялся на шахматную игру, во время которой находил у себя в кармане билет в театр, ехал туда, хотя на последний акт, там вспоминал о своем обещании быть у вас и, не досидев до конца, торопился исполнить свое обещание.

   Мы это знали и, когда собирались по делу у Лемоха, то старались приехать попозже и садились за чай.

   Лемох говорил: "Не будем спешить, все равно Павла Александровича раньше одиннадцати не дождемся, он до нас должен весь Петербург объехать".

   И надо представить себе положение Волкова, когда он приехал с Брюлловым за границу. Это было не путешествие, а сплошной ряд анекдотов, при воспоминании о которых Волков от нервности тряс обеими кистями рук.

   Они приехали в Берлин и остановились в гостинице. Волков не знал немецкого языка и во всем полагался на Брюллова. Бродили по городу. Павел Александрович вдруг останавливается и обращается к Волкову: "Меня интересует вопрос -- где, собственно, мы остановились?" Они заезжали в несколько мест, а где остановились -- Брюллов не обратил внимания ни на улицу, ни на название гостиницы. Сколько трудов стоило им попасть к своему пристанищу!

   Заходят в магазин. Брюллов спрашивает себе белье. Продавец, заметив, что перед ним русские, предлагает и показывает всякую ненужную чепуху, надеясь ее сбыть.

   Павел Александрович выходит из себя и по-русски кричит: "Я же вас русским языком просил не показывать мне всякую дрянь!" Продавец вытаращил на него глаза, а Волков толкает Брюллова: "Да ты что, в бреду что ли? Думаешь, что мы на Гороховой улице? Какой черт, тут твой русский язык понимает? Гляди в окно, сам говорил, что это улица Под Липами". А Брюллов: "Да, да, Унтер ден Линден, еще Гейне говорил... дай вот вспомнить". Пришлось Волкову просить: "Павел Александрович, ты того... пойдем-ка, ради бога, отсюда, а то подумают, что русские свиньи спьяну сюда забрели".

   В парикмахерской у них разыгрался целый водевиль.

   Брюллов захотел побриться и Волкову посоветовал хоть на шее космы подстричь, так как на голове у него и тогда уже ничего не было. Приходят и садятся перед зеркалами. Брюллов объяснил парикмахерам, что надо с ними сделать. Те переглядываются между собой, но готовятся приступить к делу.

   Волков смотрит -- парикмахер около бороды его с ножницами похаживает и на столике бритвенный прибор приготовил. А бороду он, как Черномор, берег пуще зеницы ока.

   Говорит Брюллову: "Смотри, у меня тут что-то неладное начинается". Брюллов успокаивает: "Сиди, сиди я им подробно объяснил".

   Не успел он это сказать, как парикмахер щелкнул ножницами -- и половины бороды с правой стороны как не бывало. Волков вскочил и завопил, Брюллов в недоумении. Оказалось, что и тут он сплошал: вместо себя указал на Волкова и велел его бороду побрить, а у себя просил только волосы подстричь. Едва потом уговорили Волкова дать подравнять бороду с другой стороны.

   Наконец, Волкову надоели всякие приключения с Брюлловым, и в Вене он объявил ему: "Ты как хочешь, а меня отпусти домой. Выбери прямой поезд до границы и усади, а то я живым на родину, кажется, не доберусь".

   Брюллов говорит: "Мне тоже надоело, едем вместе". Заказали извозчика к шести часам вечера, по дороге Брюллов новые ноты купил. Подходит шесть часов, приезжает извозчик; Волков с вещами спустился на лифте вниз, а Павел Александрович остался расплатиться с прислугой.

   Ждет Волков Брюллова внизу, а его все нет и нет. Извозчик на часы показывает, что опоздают, мол. Что делать? Волков подымается наверх узнать в чем дело, и видит: сидит Павел Александрович за пианино и разыгрывает по новым нотам какую-то оперную арию.

   Волков волнуется: "Павел Александрович, что ты делаешь? Там извозчик ждет, а ты музыкой занимаешься. Опоздать к поезду можем".

   А Брюллов: "Ах, да... да -- извозчик..." Смотрит на часы и добавляет: "Уже, брат, опоздали, а ты сядь да послушай это место, где Патти пела".

   Едва на другой день из Вены выбрались.

   В силу постоянной смены мыслей и речь Брюллова была обрывистой и даже иногда казалась нескладной. Но когда вы проследите за всеми обрывками его речи, то увидите, сколько у него нарождается одновременно мыслей, противоречий, которыми он мыслит вслух.

   Если же остановится на чем-либо твердо и захочет это изложить ясно, то и речь его становится ровной, последовательной, как его письменное изложение в каком-либо вопросе.

   Обыкновенно вначале слышишь интраду: "Как это? ах да, нет... вот это будет, пожалуй, так..." -- а затем уже пойдет изложение.

   Он умело и изящно мог вести и салонный разговор с дамами. Не было у него никакой рисовки, все выходило естественно и просто.

   При всем этом нельзя было не видеть, что вся его культурность, выучка и знания не могли бороться с натиском менее культурных, но более даровитых натур, поднявшихся из глубоких недр и передававших народные запросы.

   Побеждал и неумевший держаться на лощеном паркете разночинец и выходец из крестьянства. Казалось, что такие натуры, как Брюллов, нужны были для закваски, как грибок в образовании питательного и целительного кефира.

   По нему и ему подобным равнялись входившие в круг художественных запросов еще сырые и еще не сглаженные культурой натуры.