Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 34

История повторяется: Пушкина наставлял Вяземский, Рахманинова упрекал Метнер, над Прокофьевым подшучивает Мясковский. Кстати, насчёт языка: «Когда мы впервые приехали в Россию в 1927 году, – рассказывает Лина, – и нас приглашали на обед, чай или ужин, я почти всегда молчала, потому что я могла разговаривать с кем-то одним и не умела участвовать в общей беседе. Я думала, что мой русский был ещё недостаточно хорош для этого. Но он быстро улучшался. Однажды я не согласилась с тем, что кто-то сказал, и присоединилась к разговору. Все остолбенели: „Так вы нас обманывали! Вы говорите по-русски“».

Прокофьевых принял Луначарский, (Асафьев проводил их до дверей, но внутрь не зашёл). Читал стихи Уткин, какой-то пианист исполнял Сонату Луначарского, сам Луначарский читал письмо в стихах Маяковского Горькому: в России-де столько работы, отчего же вы, Алексей Макисмович, где-то там в Италии. Прокофьев ощущает это как намёк, Луначарский рекомендует ему оценить это стихотворение.

Вечером в Большом театре на «Садко». Лина уже там с Цуккером. Забегают Голованов, Пазовский, обсуждают постановку «Апельсинов», Прокофьев наслаждается любимой оперой, хоть и не всё нравится ему в постановке.

Навещали с Линой друзей и родственников. Прокофьев знал об арестах, о необходимости соблюдать конспирацию, о тени, которую может бросить на людей его посещение. Пробирались с Пташкой дворами.

В гостях у Держановских, где собрались Асафьев, Мясковский, Александров, Фейнберг, Половинкин, Книппер, Мосолов – ученики Мясковского. Все молодые композиторы вовсю ухаживают за Пташкой, но больше всех старается, по словам Прокофьева, сам Держановский.

Первый концерт Прокофьева в Москве состоялся 24 января 1927 года и произвёл настоящий фурор. Он начинается сюитой из «Шута», которую превосходно играет Персимфанс. По окончании публика вызывает автора, но уже заранее было решено с Це-Це, что до исполнения концерта Прокофьев не выйдет. Успех настолько велик, что удержаться от выхода на сцену трудно, и даже Цейтлин вбегает в угаре успеха: может быть, отменить это решение. Однако всё же удаётся следовать плану, и Прокофьев не выходит. Предоставим слово Прокофьеву:

«Перед тем, как играть Третий Концерт, я начинаю волноваться. Работаю и несколько успокаиваюсь. Как-никак, а появиться в Москве, где меня так ждут, и где, самое ужасное, отлично знают мой Концерт, который, стало быть, врать нельзя, дело нешуточное.

Наконец появляется Табаков, первый трубач (замечательный), и сообщает, что оркестр на месте и что мне надо выходить. При моём появлении оркестр играет туш, затем весь встаёт и аплодирует. Овация зала и оркестра становится грандиозной и необычайно длинной. Я долго стою, кланяюсь во все стороны и вообще не знаю, что делать, сажусь, но так как аплодисменты продолжаются, опять встаю, опять кланяюсь и опять не знаю, что делать. Я не был десять лет в Москве, мне хочется сосредоточиться, чтобы сыграть как следует, а эти эмоции совершенно не способствуют углублению. Наконец мне это надоедает и я решительно сажусь.‹…›

Я играю неспокойно, но довольно хорошо. ‹…› По окончании Концерта зал ревёт. Конечно, такого успеха у меня не было нигде.[31]

Я выхожу без конца. На бис сначала играю „Гавот“ из „Классической“, затем „Токкату“. Оба штюка выходят хорошо. Наконец уединяюсь в артистическую, а оркестр играет сюиты из „Апельсинов“. Марш по традиции бисируется, а по окончании новые вызовы и я ещё выхожу несколько раз».

Среди причин окончательного возвращения Прокофьева на родину ещё через десять лет, – а приводятся самые разные, и нелепые, и неправда, – какое-то место наверняка принадлежит той неистовой любви публики, которую ощутил Прокофьев во время своего первого посещения России в 1927 году. Лина была свидетельницей этого успеха. Как артистка и жена гениального композитора она не могла не почувствовать, что это был за успех. Она десятки раз присутствовала на концертах своего мужа, премьерах его сочинений, сама их исполняла, она видела рукоплескания в Париже и Нью-Йорке, и всё же здесь было что-то особое: взаимная радость признания, или особая восприимчивость московской публики, приходящей в залы не из соображений этикета. Такой успех мог глубоко отразиться на внутреннем ощущении художника, и Лина поняла это. В своих воспоминаниях она называет этот успех Прокофьева «ни с чем не сравнимым», но в Ленинграде, ещё через несколько дней, «этот успех был превзойдён». И поддержав впоследствии решение мужа переселиться на родину, она, быть может, в глубине души, помнила прием, который превзошел всё, что она доселе видела.

В тот вечер в артистической побывали разве что не все самые крупные музыканты России, присутствовал и Литвинов, чья жена – англичанка – была страшно рада, что может говорить с Линой по-английски.

Понемногу артистическая пустеет, вечером выходят на улицу Пташка, Сергей Сергеевич и Це-Це. Восторженно болтая, они провожают Прокофьева и Пташку до Метрополя.

В эти же дни Прокофьев проявляет чудеса своего мгновенного умения ориентироваться, касается ли это похода в ГПУ за паспортами, внимания к Красину, проявившему к нему доброту в своё время, а теперь отставленному из Персимфанса в пользу Росфила, интереса ко всем сколько-нибудь одарённым русским музыкантам всех возрастов, предложения и проведения благотворительного концерта в пользу беспризорных, репетиций с Линой, встреч с дальними родственниками и псевдо-родственниками, или баталий, развёртывающихся вокруг места рядом с Линой во время совместного фотографирования.

В первый раз – во время приёма, устраиваемого Персимфансом: каждый раз, когда объектив был уже открыт, Цуккер бросался в группу, чтобы попасть на снимок. Ему непременно хотелось сфотографироваться рядом с Линой, а друзья, угадывая его намерения, не давали ему этой возможности. Цуккер пробовал снова и снова.

Троюродные племянники Прокофьева Костя и Шура Сеженские в числе прочих нередко приходили повидаться с знаменитым дядей. Лине нравился Костя – она находила его трогательным.

Впоследствии я знала Константина Сеженского как заведующего редакцией камерной музыки на Всесоюзном Радио, он отличался высокой компетентностью и доброжелательностью.

Шура успевает обмолвиться, что у неё остались кое-какие фотографии родителей Прокофьева. Пташка настораживается. Все семейные фотографии погибли вместе с квартирой после ареста и теперь у неё цель – собрать у родственников и знакомых фотографии семьи Сергея Сергеевича из их альбомов.