Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 33

Вечером Прокофьевых пригласили на «Майскую ночь». На Сергея Сергеевича нахлынули консерваторские воспоминания о постановке этой оперы. Его окружали друзья юности, дома у одного из них Прокофьев увидел портрет Мясковского и огорчился. «Вид скучный, взгляд тяжёлый; вместо пиджака какая-то куртка, застёгнутая до подбородка». Прокофьев знал, что Мясковский не любил сниматься и сделал вывод, что момент оказался неудачным.

А уже 17 января был объявлен их с Линой концерт. Ночью Лина чувствовала себя нездоровой, плохо спала, часто просыпалась. Концерт должен был состояться в восемь часов вечера в том же оперном театре, где Прокофьев был накануне. Весь день репетировали. К восьми отправились в театр.

«Я играл чуть нервно. Где моё американское спокойствие, которое я считал приобретённым навсегда? Пятая соната имела успех лишь весьма относительный, впрочем, я и не рассчитывал, что она понравится рижанам, поставил же её в программу для того, чтобы прорепетировать перед Москвой. Последнее отделение занимали мои короткие пьесы ‹…› Успех был совершенно трескучий, с вызовами и бисами. Пташка спела две группы романсов, но голос её звучал слабо, так как она сама чувствовала себя слабой. Успех средний, но ничего.

После концерта в артистической довольно много народа».

На другой день пошли с Пташкой в гости к А. Г. Жеребцовой-Андреевой[29], она очень обрадовалась этому визиту и хвалила Лину за вчерашнее выступление, чем несколько подняла её настроение.

Прокофьев сознаётся, что подумал: а может быть вернуться из Латвии, а то ведь могут не выпустить потом. Не повернуть ли оглобли, пока не поздно? Однако, как он говорит, «трусливые мысли были отброшены и мы явились на вокзал». Лина, маленькая отважная испанка, тоже не робкого десятка.

«Мы вошли в наш мягкий вагон. Было неуютно: холодно, сумрачно, на полу без ковриков, умывальник в нашем купе заколочен. ‹…› Поезд тронулся и мы в довольно среднем настроении легли спать. Русский проводник постелил нам бельё, но оно было грубое и диван жёсткий».

Русская таможня. Осмотр поверхностный (о приезде Прокофьевых была получена соответствующая телеграмма), таможенник листал французскую книгу о музыке, которую Прокофьев вёз Асафьеву. Лина всплакнула, увидев детские туфельки, вынутые у другой дамы, – вспомнила Святослава. Купили русские газеты: организован комитет встречи с Прокофьевым. Сергей Сергеевич сразу заволновался, так как больше всего на свете боялся всяких «официальностей». Но председателем оказался Асафьев, и он успокоился.

В Москву приехали рано утром. Встречали Цейтлин, Цуккер и Держановский. Цейтлин – представитель Персимфанса, Цуккер – деятельный коммунист. В дальнейшем Сергей Сергеевич будет называть их Це-Це. Они, перебивая друг друга, рассказывали обо всех хлопотах, связанных с приездом Прокофьевых, и, в частности, что сам Литвинов[30] разрешил выдать им советские паспорта, не сдавая нансеновских. Поселились в Метрополе, на этаже для иностранцев. Номер – безукоризненно чистый, но ванны нет и вода в кувшинах. На всех остальных этажах – чудовищная грязь. Сразу озаботились поисками инструмента. В прежнем магазине Дидерихса нашли новенькое пианино, тугое, – как раз то, что нужно. К вечеру его доставили в номер. Холод, мороз. Люди на улицах спокойные. Не верилось, что это те самые безжалостные жестокие крушители, которые только что ужаснули весь мир. Дни проходили в страшной суматохе. Дверь номера Прокофьевых хлопала каждую секунду, журналист пытался интервьюировать, но не успевал он поставить вопрос, как прибегал с распростёртыми объятиями кто-то из друзей, – расспросы, восклицания, восторги, журналист спрашивает снова и дверь хлопает снова, Прокофьев старается отвечать по существу, но тут влетает новый посетитель… Появился и Асафьев, он поправился, под пиджаком тёплая вязаная куртка, а вслед и Мясковский, – он очень мало изменился, рижская фотография исказила его вид, за Мясковским Сараджев, Держановский, Цуккер. Наконец столпотворение закончилось, и Цуккер повёл супругов в ресторан на Пречистенке. Тут-то Прокофьев поразился: рябчики, взбитые сливки, клюквенный морс, – масса отменных русских блюд. Цуккер поясняет, что ресторан содержат «бывшие», из купцов и аристократии. (Это остатки нэпа. Он ещё существует как вопиющее противоречие окружающей нищете). Вернувшись в номер, Прокофьевы обнаруживают, что простыни, наволочки – из тончайшего полотна, невиданного ни в одном американском отеле. Ошеломление Москвой. Но супруги настороже. Они наслышаны о том, что иностранцев принимают по-особому, они, конечно, не верят рассказам эмигрантов, что под кроватями установлены микрофоны, но одна из дверей номера плотно закрыта, заперта, и за ней можно совершенно спокойно подслушивать всё. Поэтому Сергей и Лина говорят шепотом.

Всё же рассказы Цуккера о планетарных масштабах работы коммунистической партии произвели на Прокофьева впечатление.

На следующий день начинается шествие Прокофьева по ведущим сценам России. Большой зал консерватории. Композитора встречают тушем, приветственные речи, которых так боится Прокофьев, много репетиций. Пташка, Сергей и Цейтлин идут в правление Персимфанса, обсуждают предстоящие концерты, потом снова на улицу, Цейтлин показывает набитые икрой магазины, снова Пречистенка, снова нэповский ресторанчик. Где же голодная Москва? – недоумевают супруги. Но в это время Цейтлин говорит: «Вы только посмотрите, как у нас хорошо. Слава Богу, вы уехали из Парижа. А то, пишут у нас, у вас там уже гробов не хватает. (Прокофьевы в изумлении). Как? Вы не знаете, что там от инфлюэнцы умирает ежедневно столько людей, что не знают, как хоронить».

Навещают уплотнённого Мясковского. Среди прочего Мясковский вдруг говорит: – Ну ничего, вы, кажется, не забыли русского языка. – А почему мне, собственно, надо было его забыть? – смутился и слегка рассердился Прокофьев. Но после этого начал следить за своей речью и стал запинаться.

История повторяется: Пушкина наставлял Вяземский, Рахманинова упрекал Метнер, над Прокофьевым подшучивает Мясковский. Кстати, насчёт языка: «Когда мы впервые приехали в Россию в 1927 году, – рассказывает Лина, – и нас приглашали на обед, чай или ужин, я почти всегда молчала, потому что я могла разговаривать с кем-то одним и не умела участвовать в общей беседе. Я думала, что мой русский был ещё недостаточно хорош для этого. Но он быстро улучшался. Однажды я не согласилась с тем, что кто-то сказал, и присоединилась к разговору. Все остолбенели: „Так вы нас обманывали! Вы говорите по-русски“».