Олег Дорман - Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана Страница 34

Познакомились мы, когда образовалось трио Гилельс — Коган — Ростропович. Я ходил на каждое их выступление, а потом они предложили мне вчетвером сыграть фортепианный квартет Форе.

В этой компании Гилельс был явным лидером. Он изучил квартет и раньше, и полнее нас. Замечания, которые он нам делал, были правильные, хоть он не струнный исполнитель. Ему, например, казалось, что какая-то нота не так звучит, как следует, чуть матово, надо сделать ее более звонкой… Он не боялся останавливаться и отрабатывать каждую подробность. Мне очень это нравилось. Иногда я тоже просил что-нибудь повторить, и Гилельс кивал: я, говорит, готов повторять столько раз, сколько будет нужно, с удовольствием буду повторять. То повторяли все вместе, то он играл парой с кем-нибудь — еще раз, еще… Ему хотелось, чтобы звук фортепиано наилучшим образом слился со скрипкой, с альтом, с виолончелью.

Когда мы записывали пластинку — это было в Малом зале консерватории, — Гилельс раз десять переставлял рояль. Чтобы звучало не четыре отдельных инструмента, а единый квартет. Запись получила самую престижную тогда музыкальную премию Гран-при Де Диск и стала знаменитой на весь мир. Должен нескромно признаться, я не был удивлен.

Вскоре Гилельс ко мне обратился: «Рудик, у меня есть намерение сыграть в Большом зале консерватории три концерта. Гайдна, Моцарта Двадцать первый и ре-минорный концерт Баха. Я хотел бы играть с твоим оркестром и чтобы ты дирижировал». — «Но…»— «Соглашайся, Рудик. Я очень хочу с тобой поработать». — «Я буду счастлив. Только мы можем не устанавливать дату концертов, а сыграть, когда будем готовы?» — «Да, я так и хотел. Для Моцарта и Гайдна тебе понадобятся духовики». — «Я найду. Только нужно, чтобы они ходили на репетиции. Это ведь не один раз. Могут не согласиться». — «Я соглашусь, а они не согласятся? Что ты говоришь. Совесть у них есть?» Я его обожал. В нем была замечательная гордость — не заносчивость, а хорошая, благородная гордость. Духовики в самом деле согласились.

На первой репетиции начали с Баха. Гилельс долго выбирал, как подвинуть рояль и повернуть его так, чтобы музыканты не теряли контакта не только с дирижером, но и с ним. Передвигали, устанавливали, а тем временем все успокаивались, и я тоже как-то перестал волноваться. Он сел за рояль — все, порядок, дал мне понять, что готов и ждет моих команд. Я встал за дирижерский пульт и начал. Когда Гилельс заиграл, все пошло как по маслу. Он играл так естественно, что и репетировать было нечего. Казалось, по-другому вообще сыграть нельзя. Я не дирижировал — летал, а со мной и весь оркестр, потому что музыканты чувствуют такие вещи. От Гилельса шел ток, который передавался всем. Мы останавливались, что-то уточняли, но ни разу он не обратился к музыкантам напрямую: только через дирижера, только через меня. Удивительного благородства был человек. Откуда это берется? Он из Одессы, не такой уж особенно благородный город — но каких же благородных людей этот город дал! Рихтер тоже ведь там рос, знаете.

На второй репетиции был концерт Гайдна. Я не мог себе представить, что этот замечательный, но в общем-то скромный концерт можно так играть, как Гилельс. Чтобы он приобрел такое радостное сверканье и глубину. И снова исполнение было таким естественным, что мне ничего не надо было делать. Вообще ведь дирижером можно стать, если выполнишь два условия. Первое — не мешать оркестру. Это не многие умеют. Второе — когда научился не мешать, можешь попробовать помогать. Если удалось первое и второе — можешь руководить. На репетициях с Гилельсом я совершенно четко это уяснил.

Потом перешли к Моцарту. Надо сказать, до того мы с оркестром не один месяц занимались музыкой Моцарта, его стилем и звуком. Читали о его жизни все, что можно было достать.

Показываю темп. Гилельс кивнул и вступил. Абсолютно наши ощущения совпали. Ни он мне не уступал, ни я ему: просто чувствовали одинаково. Играли свободно, но в ритме — как замечательный пианист Артур Шнабель сказал: его спросили, как совместить живое чувство и ритм, а он ответил: «Почему бы не чувствовать в ритме?»

Говорю музыкантам: мне кажется, не надо из вступления делать марш. Мне представляется, это идет огромный тигр, шагает мягкими-мягкими лапами. А потом мгновение — и характер музыки полностью меняется. Для Моцарта очень важна такая мгновенная смена характеров и настроения, и чем это будет ярче и резче, тем будет более правильно. Гилельс говорит: «Соглашаюсь с большим энтузиазмом».

Людям незнакомым Гилельс мог казаться холодноватым, отчужденным. На самом деле он был не скажу даже теплым человеком — горячим. Мы работали с ним в невероятно дружелюбной атмосфере. Даже не могу вспомнить, с кем еще так. С Рихтером! Конечно. С Рихтером.

На одну репетицию Гилельс пришел с дочкой Леной. Ей было лет десять. Сидела в уголочке, слушала. Потом репетиция заканчивается, и Эмиль мне говорит: «Знаешь, Рудик, она тоже неплохо играет этот концерт. Хочешь послушать?» Я зову: «Леночка, иди сюда». Посадил ее за рояль, встал за пульт, поднял палочку. Оркестр заиграл. Она поначалу смутилась, Гилельс ей кивнул, и девочка вступила. Заиграла так, что мы не могли остановиться. Исполнили весь концерт от начала до конца. Думаю, до этого она в жизни не играла с оркестром. И когда закончила, музыканты аплодировали ей.

Встреча с Гилельсом была, конечно, жизненно важной и для меня, и для оркестра. После концертов — а мы в первый раз играли вместе в Ленинграде, с большим успехом, и потом возвращались «Красной стрелой», разговаривали всю ночь о том, что Моцарта надо играть только с камерным оркестром, — я ему сказал: «Я мечтал бы сыграть с вами концерты Брамса». — «О-о! Это мы непременно осуществим». Но не состоялось. Была бы образцовая запись. Мы были во многих отношениях родственны. Я так же любил работать над каждой деталью, как и он. Признаться, сам процесс работы доставлял мне даже большее удовольствие, чем потом игра на концерте. Правда, чем большего мы добивались на репетициях, тем больше удовольствия получали и на концерте. Всё это как-то связано именно с работой, работой, работой. Мудрый Шафран[4] сказал мне однажды: «Вдохновение очень важно разыграть. Надо его разбудить в себе работой, только потом можно идти выступать». В Москве я старался не пропустить ни одного концерта Гилельса. Спустя много лет он приехал к нам сюда, играл в Базеле. И знаете, на концерте почему-то было не много публики. Какие же люди дураки, ну какие дураки… Я когда-то ходил на занятия по философии, много читал философов, и однажды говорю профессору: «Если мудрецы давно поняли, как следует жить, почему мир такой ужасный?» Профессор ответил: «Потому что очень много дураков. Никому не говорите: это и есть основная проблема философии». — Гилельс вышел, как всегда, с гордой осанкой и направился к роялю, смотря на публику. Он так всегда шел к роялю: повернув лицо к слушателям. Сел, спокойно оглядел сцену и начал играть. Гилельс всегда начинал очень спокойно, потому что был во всем уверен. У него не было повода для беспокойства ни за свою технику, ни за успех. Его интересовала только музыка. Мы попрощались у машины — с ним была его чудесная жена, такая она была хорошая, добрая, красивая, с тонкой осиной талией женщина… Тогда я видел его в последний раз. Они уехали в аэропорт, а вскоре Гилельс умер. Умер глупо и страшно. Пришел в Кремлевскую больницу — ну, все пусть это знают, — в так называемую Кремлевку, куда брали врачей по анкете. Не по медицинским заслугам, а чтобы анкетные данные были правильные. Пришел и сказал, что чувствует себя как-то очень устало, а ему надо уезжать, гастроли… Врач говорит: «Устал? Никаких проблем!» И всадил ему ампулу глюкозы внутривенно. Гилельс тут же упал в коме, потому что у него был диабет. А врач, не проверив кровь, не знал этого. Если бы проверил, ничего бы не случилось. Вывести его из комы не удалось. Так и кончился Гилельс. Так погиб этот мой светоч. А другой мой светоч, Леня Коган, тоже умер глупо, внезапно, рано — в поезде, по дороге на концерт в Ярославль. Тоже лечился у врачей по анкете. Врачи по анкете…