Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны Страница 34

Не знаю, отчего прихожу в себя. Во рту сухо, шершавый язык  распух.   Пить.

Бутылка   с водой в кармане. Достаю, делаю несколько глотков и вздрагиваю: совсем близко - собачий лай. Похоже, мои бредовые видения  материализованы?  Ого!

Да  тут не только лай - хлопают выстрелы, шум, гомон, крики, в темном небе ракетный треск и блеск. Звучит губная гармошка, несколько глоток плохо, но  старательно   орут; «Ах, майн либен Августин, Августин, Августин...» С усилием соображаю: встречают Новый год... Не зря мне мерещилась псиная пасть: вот в  какую пасть врюхался! Надо вставать скорее и уматывать, пока цел, но тело словно измолочено   дубьем,  не  подчиняется   мне. Я горю и дрожу, как мокрый бобик на ветру, температура, видать, за горок. Так и не встаю. Перед глазами крутящийся коловорот, голая молодица и злобный пес. В минуты просветления думаю только  о собаках,   о фашистских волкодавах, шастающих поблизости, - ведь выдадут, проклятые! Нюхом за версту почуют чужого!

Когда опять прихожу в себя, играет аккордеон, чистый свежий тенор запевает неаполитанскую песню. Великолепно поет, сукин кот! Слушаю и  забываю,   что  он явился из солнечной Италии на подмогу Гитлеру и что песня его плывет над ширью русской   земли,  куда никогда ни итальянские, ни ромейские легионеры с оружием не проникали...

Сутки и еще сутки лежу в куче трухлявого хвороста, не сплю и не бодрствую, так, в полузабытьи. Собачий лай порой встряхивает меня, но ненадолго, и  опять оцепенение.   Жар  спадает  на   третьи сутки, а с ним - и последние силы. Встаю медленно, долго разминаюсь, опять сажусь.

Ни голосов, ни лая не слышно, проверять почему - в мои намерения  не  входит.   Беру  прежний   курс на восток. Ноги совсем плохо слушаются меня, болезнь доканала.

Компания фашистов и собак, вблизи которой я встречал Новый 1942 год,  судя по  следам на снегу, отправилась на фронт, значит, фашисты позже дорого заплатили мне за те ночи и дни... Что же касается собак, я с той поры просто видеть их не могу и потому слыву среди паточно-чувствительных соседей  по   лестничной клетке человеком черствым, тяжелым, бессердечным.

От  соседей-дураков можно отмахнуться, от прошлого - никогда. Итак, тащусь по темной земле в неведомое будущее, кашляю. Простуда даром не  проходит,  кашель сухой, не дает дышать, и голод по-прежнему вершит во мне свою губительную работу. Все чаще спотыкаюсь, падаю, встаю безо всякого желания и шагаю, шагаю, чтобы   опять брякнуться ничком и снова так же тяжело и медленно вставать. Сыплет густой влажный снег. Не знаю, где потерял свою клюку, без опоры  двигаться еще мучительней. К утру снегопад прекращается, ветер поворачивает с той стороны,   где над белой грядой курганов всходит солнце. Справа впереди показывается заснеженная крыша какого-то строения. Издали не разберешь: то ли навес летнего полевого стана, то ли поветь для овец. Приближаюсь с оглядкой.

Двери нет, через широкий проем видны нетронутые заносы, под кровлей  вдоль и  поперек  -   жерди, на нихсолома. Из-под крыши вылетает сорока, опускается в нескольких шагах и сварливо стрекочет. Возле нее появляются сородичи, чечекают меж собой. «Мясо!» - констатирую я и осторожно вытаскиваю пистолет. Прижимаюсь к саманной стенке повети, снимаю оружие с предохранителя. Вертлявые птицы прыгают, крутятся, не могу никак поймать па мушку. А тут еще дрожь в руках, глаза слезятся. Но промазывать нельзя, патронов мало, и впереди линия фронта. Патроны для врагов нужно беречь, а не тратить на дрянных сорок. И все  же   стрелять надо.   Стрелять,  чтобы   жить. Тщательно выцеливаю и плавно давлю на спусковой крючок. Взлетают брызги мерзлой земли, сорока резко взбрасывается  и   неуклюже прыгает с перебитым крылом. Кидаюсь к пей и в падении ловлю за хвост. Моя! Лежу и не могу подняться. Видимо, на поединок с птицей ушли последние крохи сил.

Лежу,   приклонил  голову   к  земле, и вдруг сквозь толстые наушники шлема, сквозь брезент капюшона в уши проникает неясный гул. Эхо  моего   выстрела?  Но кругом   степь, откуда эхо? И тут меня обжигает догадка: россыпь этих басовитых звуков - отдаленный рокот канонады. Восточный ветер донес сюда громовые раскаты фронта.

Боже мой, где и силы взялись! Вскакиваю на ноги, живо потрошу  сороку,  на ходу прикидываю: сварить или съесть сырой? Мне сейчас, как говорят на Украине: «Хоч   вовны,  абы кишки повни». Нет, сырой есть нельзя, поспешу - хуже будет с голодухи.

Жгуты соломы горят бездымно. Сижу под крышей повети, отрезаю крохотные кусочки от сырой тушки, солю, подкапчиваю над огнем и жую. Все внимание  на  то, чтобы   не  проглотить   целиком кусочек, чтобы жевать медленно, дольше. Истекаю слюной, пока зубы перемалывают, перетирают каждую косточку  скудного  кушанья.

Стоп!   Это же не птичьи кости - снег хрустит под чьимито ногами. Выглядываю из сарая - передо мной женщины. Через плечо по два мешка, связанных за гички  наподобие кавказских хурджинов, обе в замызганных стеганках, в кирзовых сапогах, головы замотаны платками. Смотрят испуганно на меня, на костерчик в сарае, поворачиваются и ходу в степь.

- Тетоньки, постойте! - кричу вслед.

Нехотя останавливаются, молчат, глядят настороженно. Подхожу ближе.

- Откуда идете, тетеньки?

- Мы тутошние...

- Из хутора Зерновского. Там, за бугром... - отвечают в один голос и показывают на восток.

- Как там у вас, на хуторе?

Женщины переглядываются.

- Немцы есть? - уточняю вопрос.

- Нет-нет!.. А красные близко, наступают дюже...

- Кра-а-а-сные... - язвительно передразниваю я.

«Не советские, не русские, не наши, а красные, как при генерале Каледине в гражданскую». Спрашиваю: - А вы от кого убегаете?

- Мы в село... - отвечают уклончиво. - Там родня, не так страшно. В хуторе ни днем ни ночью покою нету, насильничают, грабют. А вы - в Зерновский?

- Нет, я домой, - показываю на восток.

Женщины опять переглядываются с недоверием.

- Ну, счастливо вам... - кивают и уходят. А я смотрю на их мешки и не могу оторваться. Не выдерживаю, бросаюсь вдогонку.

- Тетеньки, не найдется ли у вас немножко хлеба?

Говорят - нет, им до дому недалеко, с собой ничего не взяли.

- Изголодался я, иду из окружения.

- Видно по тебе, что не от матери родной... Весь аж черный.

- Что делают с людьми, господи! Обожди тут, убогий, я пришлю  с   парнишком своим хлебца. Он мигом, вприскочку, недолго...

Тетки   уходят, я стою в сомнении: не пришлют они мне ни крошки. Какая мать отпустит мальчика неизвестно к кому в степь! Надо самому пробираться  в   хутор Зерновский, пока туда немцев не подвалило.

Это было мое первое нарушение заповеди деда Савельича и собственного здравого смысла: нельзя расхаживать среди бела дня по улицам карликового хутора, и все   же... Правда, в «парадные подъезды» не полез, подошел со стороны огородов по глухой околице, затем промеж усадеб - к справному дому, из  трубы  которого тянулся   дымок. Во дворе порядок - видно, хозяева живут в достатке. Поднимаюсь на крыльцо, стучу несколько раз - не откликаются. Толкаю дверь в сени, потом - в комнату. Слева от двери - печь, впереди напротив  меня   кто-то  на  коленях, припадая лбом к полу, истово бубнит молитву. Широкий зад в ватных штанах ходуном ходит. В углу перед божницей теплится лампадка. Возле высокой кровати стоит  дородная румяная молодка с припухшие от слез лицом, к ее ногам прижимаются девочка и мальчик лет пяти-шести, таращатся на меня испуганно.