Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны Страница 35

Это было мое первое нарушение заповеди деда Савельича и собственного здравого смысла: нельзя расхаживать среди бела дня по улицам карликового хутора, и все   же... Правда, в «парадные подъезды» не полез, подошел со стороны огородов по глухой околице, затем промеж усадеб - к справному дому, из  трубы  которого тянулся   дымок. Во дворе порядок - видно, хозяева живут в достатке. Поднимаюсь на крыльцо, стучу несколько раз - не откликаются. Толкаю дверь в сени, потом - в комнату. Слева от двери - печь, впереди напротив  меня   кто-то  на  коленях, припадая лбом к полу, истово бубнит молитву. Широкий зад в ватных штанах ходуном ходит. В углу перед божницей теплится лампадка. Возле высокой кровати стоит  дородная румяная молодка с припухшие от слез лицом, к ее ногам прижимаются девочка и мальчик лет пяти-шести, таращатся на меня испуганно.

- Здравствуйте, хозяева, - говорю и тяну руку к головному убору, но вовремя спохватываюсь: то стоит показывать летный шлем, его под капюшоном плаща   не видно.   Пригожая молодка на меня ноль внимания, продолжает хлипать и кулак. Не в подходящее время попал, видать, я в этот дом, супруги расстаются, им свет не мил. Эх-эх-эх!

Тем часом молившийся, отстучав поклоны, встал с  колен,   продолжая  бормотать:

-  Господи спаси... господи спаси... - Поворачивается к женщине, кланяется ей низко: - Спаси вас господи, Меланья Евлампиевна, даруй вам здравие и благополучие за доброту вашу, за хлеб-соль да приют сиротине бездомному...  Простите, в чем согрешил, и молитесь за меня, недостойного...

Молодица   завыла  громче,   дети подняли писк. Смиренный богомолец прошелся платком но глазам, скорбно вздохнул, а пышная молодка все причитала:

- Ой, не поки-и-и-идайте нас, Игнатий Дани-и-илыч... Как-то мне, беззащитной, горе мыкать? Одна-одинешенька, как былинка при дороге!..

- Не плачьте, Меланья Евлампиевна, я скоро вернусь. Вернусь, как только... - Тут набожник в ватных штанах впервые поглядел в мою сторону, кашлянул. -  Не нам   с вами германца бояться, мы - люди порядочные, он вас не трогал и не тронет.

Я уже догадался, что за кино передо мной. Хахаль Игнатий  собрался   пятами накивать. Мордастому лет тридцать, побритый, подстриженый, в чистой косоворотке,   на  щеках   точно  свеклой намалеваный румянец. Несомненно в примаках, как крыса в норе, хоронился, паразит. Ишь, ряху наел! Одни воюют, другие котуют. А «былинка»-то! Дрова возить на такой былинке! Ревет-убивается. Поди,  обрюхатил сожитель,   а  муж   небось в окопах о жене-детках денно-нощно печалится: как-то его Меланья сердечная мыкает горе?

- Ну, пора... - тянется мордастый за висящим на стене шубняком, крытым серым сукном. - Знать, наши заждались меня. Ну-ка, подай торбу!

«Ишь как заговорил! Куда и елейность девалась!»

- Сейчас, Игнаша, засуетилась Меланья. - Сейчас принесу, в сенцах висит...

Она спешит к двери и только сейчас кидает на меня удивленный взгляд,  хмурит разлетные брови:

- Тебе чего, убогий?

- Поесть, хозяюшка.

-  Э-э-э-э... Мне вон их кормить нечем, - кивает нетерпеливо в сторону детей. - Иди куда знаешь, бог подаст!

- Я заплачу, у меня - марки.

Меланья машет рукой.

- Не нужны мне ни германские, ни советские, иди ты, дед, с ними... Вас тут много шляется, побирох...

«Ишь как взьелась! Я для нее - дед! Если я дед - то ты Яга  заплесневелая!

Мне   еще неделю прожить надо, чтобы двадцать один исполнился. Отворачиваюсь от хозяйки и мимолетно взглядываю в зеркальце над умывальником у двери.  Взглянул - и обомлел: что за чудовище? Да и впрямь ли это я? По спине проходит холодок.

Да,   такого  и   мать родная не узнает. Изможденный, грязный, заросший щетиной, усыпанный струпьями, воспаленные глаза провалились... Не дед - сам  себе  прадед.   Надо  уходить,   раз  провожают взашей, а я не могу ног оторвать от пола.

Воздух в хате - пить его хочется: ароматный, вкусный,  сочный.   Глотаю  слюну, говорю опять:

- Я часы отдам, мне только хлебца немножко...

- Чего-о-о? - издевательски спрашивает Игнат. - Какие часы?

- Вот... - снимаю с руки «Мозер», подарок брата, подаю Игнату.

Тот   оглядывает  их   со всех сторон, встряхивает, подносит к уху, морщится спесиво: - Небось крадены?

Я молчу.

Меланья наблюдает с порога, затем говорит заискивающе:

- А может, сгодятся тебе, Игнаша?

Тот стучит ногтем по стеклу часов, хмыкает пренебрежительно:

- Были б часы стоящие, а это - барахло, старье штампованное. Ну да  ладно, дай хмырю буханку, а не хочет...

- Хочу! Хочу!

Хватаю   из  рук хозяйки хлеб - и ходу! Несусь по улице, отламываю, глотаю, не жуя.

Вдруг - то ли жизнь, угасшая во мне, начала возгораться, то ли по какой-то другой несообразной причине в голову мне приходит школьная учительница  литературы.   Она  часто повторяла нам, неучам, в назидание афоризм Бодлера: «Человек может жить три дня без хлеба, но не может просуществовать и три дня  без  поэзии».   «Эхма!  Сюда бы, на мое место, тебя с твоим полусумасшедшим Бодлером! Я не знаю калорийности «Цветов зла», но уверен: просуществовав три дня без  хлеба, вы стали б изрекать свой афоризм наоборот...»

За  хутором сбавляю шаг, оглядываюсь. О! Знакомая фигура в шубняке, крытом серым сукном, шествует по улице в мою сторону. «Куда спешит  мордастый  «кот», когда приближаются советские войска? Кто он, этот ханжа? Дезертир? Прихвостень фашистский   или прожженный жулик? Во! Как лихо ободрал меня за кус хлеба! Глазом не успел моргнуть, как часы перекочевали с моей руки в его карман.  Чересчур   легко расстался я с подарком брата, уж не преувеличиваю ли силы этого откормленного сутенера? А что мне оставалось? Я - доходяга, дистрофик. Лезть  на рожон в моем состоянии, затевать шурум-бурум - идиотизм. Ладно, посмотрим...»

Сажусь на межевой столбик шагах в двадцати от дороги, стаскиваю унт, вроде переобуваюсь.   Игнат  проходит мимо, не удостаивая меня ни малейшим вниманием.

Встаю, окликаю:

- Эй, морда! Притормози!

Тот останавливается, смотрит озадаченно.

- Это ты мне, шантрапа? Аль еще сбыть ворованное хочешь? -  спрашивает  со злобным прищуром.

-  Ошибаешься,  как   там тебя... Поклоны лупишь, а в библии плаваешь дурак дураком. Что сказал Иезекииль в одной из глав? Не знаешь. А  изречение  пророческое:   «И  ограбят грабители своих и оберут обиратели своих», кумекаешь? Око за око, зуб за зуб. Тоже, между прочим, библейский лозунг.  Сначала   ты  меня, теперь я тебя. Выкладывай из лап своих мои часики и чеши аллюром три креста.

Игнат вытаращился на меня и, кажется, потерял дар речи. Но быстро оправился,   шевельнул  красноречиво  могучими   плечами, быстро шагнул в мою сторону и увидел в руке моей пистолет.