Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса Страница 34

Неплюев, пока Гладкой говорил, все подавался к нему. Лицо его заострилось, руки сжимали колени.

— Возможно! Принимаю! — шепотом закричал он. — Принимаю как предположение. А гарантии где? Тут, знаете ли, не фаустовы пробирки — в одной не сварилось, так в другой сварится. Тут ошибаться нельзя, сударь мой, а то поправляться некому будет! Слизнет хаос-то! Слизнет и потопит! Недаром на Руси государство с такими муками строилось — сопротивление велико самому принципу, а не той или иной форме! Согласен, декабристы так и думали — постепенно, разумно, при помощи дисциплинированной гвардии… Хорошо! А где гарантия, что эти самые гвардейцы на другой день не возомнили бы себя вершителями судеб? А мужики? Вы не представляете себе, какие слухи сейчас в народе ходят! А я по службе знаю. Один другого дичее! Что всю помещичью землю им отдадут, что царь дворян, которые Россию турке и французу выдали, от себя отринет, а приблизит из простых… Они, говорите, над вашими условиями смеялись? Как и не смеяться, когда они ждут со дня на день, что их без всяких ваших условий освободят и вашу землю им отдадут! Реформы, милостивый государь, хороши в свое время, а мы это время упустили незапамятно когда! И что теперь делать?

Он опустил голову, усы распушились, прозрачные глаза смотрели невидяще.

— А вот Герцен…

— Герцен ваш! — Неплюев махнул рукой. — Вы за границей бывали? Нет? А я живал, и подолгу. Там, сударь, через месяц-другой о России представление теряешь. Все — в розовом тумане… Я в пятьдесят пятом, выйдя в отставку, отправился в Германию — лечиться, меня, знаете, контузило сильно… Вернулся через полгода — и запил! Запил, друг мой любезный! От несоответствия представлений. А ведь всего полгода… Так что ваш Герцен… Выдумщик… Вот я и поторопился в службу, а то бы…

Он снова махнул рукой и внезапно встрепенулся, зрячими глазами быстро взглянул на Гладкого.

— Так вот, себе же противореча… Вы, сколь я знаю, Мексику изучаете? Я статьи ваши читал… И, знаете, удивился. Как это вы о мексиканских древностях пишете, а в Мексике не бывали. И вот что я вам скажу, Андрей Андреич, самое вам время попутешествовать. Письмецо я вынул, это так, но вами и помимо него интересуются… Отчего бы вам и не отправиться?.. Тем более у вас ведь…

Он постучал себя пальцем по груди.

Гладкой снова ощутил холод на лице. «Вот так поворот…»

— Мне рано по моим занятиям в Мексику, — сказал он, внимательно глядя на Неплюева, разглаживающего двумя пальцами усы. — Я рассчитывал года через два…

— Через два! Как знать, что тут через два года будет? Да ежели что интересное приключится, так ведь и вернуться можно? При нынешних средствах сообщения — месяц-другой, и дома… А кроме того, скажу вам прямо: начнись тут что, мы с вами не понадобимся. В такие времена в России решительные люди действуют, а не рассуждатели вроде нас. Решительные люди, Андрей Андреич, от коих в России все зло! Так что — поезжайте спокойно. А здесь вам покою не будет, да и здоровье — тоже дело не последнее…

Он встал. Измученное желтое лицо, глаза безумные, вспыхивающие…

— Не провожайте меня… Авось больше не встретимся.

И быстро вышел.

Гладкой дернулся было за ним, но остановился, взял со стола письмо, но смотреть не стал.

«Как все это понимать? Сам ли приходил? Или послан? И зачем? Можно было бы на безумие свалить — запил, говорит! — да письмо-то, вот оно… Есть во всем этом смысл, есть! Но какой? Решительные люди… Не знаю, как на нашей благословенной родине, а в Мексике нынче, если по газетам судить, в решительных людях недостатка нет…»

Он услышал, как захлопнулась дверь на лестницу. Сидеть за столом не хотелось, гость растревожил его.

Через полчаса он вышел в тяжелой шубе и шапке на улицу — солнце и сверкающая снежная белизна ослепили его. Красноватое от холода солнце, блеклая голубизна неба, толстый молочный иней на деревьях, часто переблескивающий, извозчичья лошадь с седой мордой, фыркающая серым выпуклым паром, — все было уютным и родным. Он медленно шел, стараясь не разжимать губ, чтобы не впускать в горло холод.

«А в Мексике небось жара… жара… зной…»

ЗАГОВОРЩИК НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПОЛИТИКОМ

Комонфорт был чрезвычайно возбужден.

— Это выпад против меня! — говорил он, сжимая в огромной ладони крест старинного темного серебра, подарок матери, который он всегда держал на столе.

Хуарес сидел, положив ногу на ногу.

— Не нужно быть излишне подозрительным, Игнасио. В конституционном государстве запросы законодательного собрания — обычная вещь. Положение действительно ухудшилось после мятежа генерала Кобоса в Оахаке. Потребуй дополнительных полномочий. Мы сумеем объяснить депутатам, что в такой момент у президента должны быть свободные руки…

Он посмотрел на руки Комонфорта, нервно играющие серебряным крестом, и брови его поднялись.

Комонфорт понял и с досадой положил крест на стол.

— Ты все шутишь, — сказал он, — а правительство на краю падения…

— Не думаю.

— Есть логика событий, Бенито. Твои единомышленники требуют продолжения реформ. Но пойми меня, как мне смотреть в глаза матери, если мы разрушим церковь и веру?

— Церковь и вера — не одно и то же.

— Для большинства мексиканцев это — неразделимо. Ты знаешь, как я почитаю свою мать. И горжусь этим. Я человек, а вы требуете, чтобы я стал говорящей статуей!

— Еще не сейчас…

— Ты шутишь… Завидую тебе. Послушай, я — солдат. Многие из вождей армии мои друзья. И они не одобряют происходящего. Что же делать? Идти в отставку?

— Это было бы ошибкой.

— Возможно.

И тут Хуарес почувствовал, как что-то изменилось. Он выпрямился в кресле. Комонфорт смотрел на него напряженно и выжидающе.

— Я давно хотел сказать тебе, но не было подходящего момента, — сказал Комонфорт. — Так дальше продолжаться не может. Я решил переменить свою политику…

Хуарес коротко кивнул.

— Я кое-что знаю. Но поскольку ты молчал, я не хотел заговаривать об этом.

«Все… Кризис наступил, и развязка близка. Даже если бы я захотел, я ничего не могу сделать, Игнасио… Так тому и быть».

Комонфорт смотрел на него, расширив глаза, пытаясь понять — что там, за этим неестественным, нечеловеческим спокойствием?

— Теперь я тебе говорю. Мы должны занять другую позицию, и я хочу, чтобы ты был с нами. Мы должны спасать страну вместе!

Хуарес дышал глубоко и ровно.

— Я искренне желаю тебе успехов на избранном тобою пути, — сказал он, — но я с тобой не иду.

Комонфорт навалился грудью на край стола, стол заскрипел.