Виктор Фрадкин - Дело Кольцова Страница 34

М. Остен встречалась с немцами: В. Пик, Ф. Геккерт, Ф. Далем, В. Бредель, Э. Киш, В. Герцфельде, Э. Вайнерт, И. Бехер, А. Шарер, Т. Пливье, Отвальд, Э. Буш, Гармс, Э. Пискатор (с последним она была близко связана раньше в Берлине). С русскими: Ю. Анненковой (редактор «Немецкой центральной газеты», К. Радеком, С. Эйзенштейном, П. Ионовым (редактор в Гослитиздате), Горкиной (лит. переводчик), Уразовым, Лисицким, Смольской, Шейниной (работники «Огонька»), Зархи, Гендельштейном (кино-работники).

В Испании М. Остен была со мной с августа 1936 года и работала как корреспондент московской немецкой газеты по начало ноября 1936-го, когда она, по предложению Фейхтвангера поехала с ним в Москву. Здесь она оставалась до марта 1937 года, и опять вернулась в Испанию.

Летом 1937 года я от разных лиц узнал, что у Марии возникла связь с певцом Э. Бушем и имел с ней объяснение. После этого чисто личные отношения у меня с ней прекратились. Я, однако, продолжал помогать и поддерживать ее, считая себя морально обязанным не бросать ее на произвол судьбы, в нужде и заброшенности, которые испытывают политэмигранты. Возвращаясь в Москву, я оставил ей денег, а проездом в Париже попросил в Ассоциации о предоставлении ей работы. С начала 1938 года Остен переехала в Париж, здесь она работала при Ассоциации в качестве помощницы Фейхтвангера и Бределя по журналу «Дас Ворт».

Из Москвы я весь 1938 год, до самого ареста, поддерживал связь с Марией Остен. Она несколько раз писала мне о желании приехать и вновь поселиться в Москве. Я был согласен с ее временным приездом, но был против ее постоянного жительства, так как не видел для нее работы, квартира ее была заселена, а совместная жизнь со мной уже раньше пришла к концу.

После ареста, на следствии мне было объявлено, что М. Остен была связана со шпионами и сама обвиняется в шпионаже. Лично я ей доверял и считал честным человеком, но этим не оправдываю себя и признаю виновным в этой связи.

В 1932 году я сблизился с К. Радеком (которого раньше знал по немногим встречам в 1923–24 годах), со Штейном Б. Е., Уманским К. А. и Гнединым Е. А. Так как я до этого лишь случайно занимался международными вопросами, то они взялись меня просвещать по ним, особенно Радек. Основной темой ряда разговоров со мной еще в период Женевской конференции была сначала тема об ориентации СССР. Он доказывал, что единственный природный союзник СССР это Германия, что Рапаллский договор — величайший документ советской истории, что Германия, даже порабощенная Версалем, всегда будет надежной опорой и что связь с ней надо держать и крепить во что бы то ни стало. Он объяснял далее, что существует группа «энтузиастов советско-германской дружбы», которая борется за нее неустанно, что он является покровителем этой группы и что мне следует к ней примкнуть. Он назвал Штейна, Уманского, Гнедина, Миронова, Виноградова. Эти люди — объяснил он — накопили важные связи с немцами и политически необходимо эти связи питать изнутри страны, в чем я, Кольцов, могу прекрасно помочь.

В дальнейших, более интимных разговорах, он стал подчеркивать, что де я со своими способностями могу очень выдвинуться на этом деле, играть большую роль — так как Уманский и другие — узкие профессионалы-наркоминдельцы, а я и он вносим сюда «свежий политический воздух».

(1)[7]его помощником Мироновым. Нередко к нам присоединялись Радек и Гнедин. В разговорах критиковалась и высмеивалась внешняя политика СССР, работа НКИД и «стариков-полпредов» — Сурица, Майского, Хинчука. При некоторых разговорах присутствовал американец-журналист Луи Фишер, близкий друг Уманского.

«Помощь», которая потребовалась от меня, заключалась в регулярной политической информации о внутренней жизни СССР, которая передавалась немецким журналистам. Необходимость этой помощи внешне мотивировалась тем, что де мол немцы не удовлетворяются официальной информацией, и для поддержания с ними хороших отношений нужно давать им подлинную картину, реальные факты и оценки, держать их в курсе политической жизни страны.

Практически это выразилось в том, что я через Миронова сообщал:

1) о различных известных мне, но еще неопубликованных распоряжениях правительства, о назначениях и смещениях партийных и советских работников,

2) комментарии к этим фактам, т. е. известные мне причины того или иного назначения или смещения,

3) характеристики советских деятелей, тех, кто интересовал немцев, оценка влиятельности, веса и их настроений, например: Шверника, Мехлиса, Постышева, Косарева, Яковлева, Бубнова, Косиора и других,

4) сведения об интеллигенции, ее отдельных представителях и их настроениях — например, о президенте Академии Карпинском, В. Мейерхольде, В. Немировиче-Данченко, А. Толстом, О. Шмидте и т. п.

(2) Сведения эти я сообщал устно Миронову при личных встречах у меня на квартире, иногда в редакции, а в отдельных случаях — по телефону. Он себе при этом делал заметки. Лично я был знаком с двумя корреспондентами: Басехесом и Юстом. От встреч с ними я уклонился, боясь компроментации и беседовал с ними на общие темы только в общественных местах, на приемах.

После фашистского переворота в Германии Радек и Гнедин высказались в том смысле, что фашизм в Германии — дело временное, что местное германское посольство целиком настроено против Гитлера, а тем более корреспонденты, что связь с этими людьми надо продолжать, и даже укреплять, ибо они представляют основную кадровую Германию, с которой еще придется иметь дело. Уманский и Миронов поддерживали это мнение — и, конечно, я тоже, так как этим оправдывалась преступная шпионская связь, в которую я уже втянулся.

В 1933 году два раза Радек, Гнедин, Уманский, Миронов и я были в германском посольстве на чаю. Шли разговоры о возможности сохранения между Германией и СССР деловых отношений и посол Дирксен доказывал возможность этого. Радек отпустил пару острот по адресу Гитлера и немцы, включая посла, эти шутки поддерживали. Выйдя из посольства, Радек сказал: «Видите, с этими людьми можно иметь дело».

Передача шпионской информации продолжалась до сентября 1933 года, когда я уехал в Париж. После моего возвращения, ко мне опять обращался Миронов, державший шпионскую связь. Я стал уклоняться от ответов, намекая на преступность и опасность этого дела. Уманский при встречах больше не говорил о немцах.

Летом 1934 года, в присутствии моем, Радека и Уманского, Миронов заговорил о том, что «бедный Юст» не знает возвращаться ли ему в Германию — «там ему здорово попадет». На это я сказал, что надо, наконец, перестать якшаться с немецкими инкорами, ведь это — не что иное, как шпионаж в пользу фашистской Германии. Радек ответил: «Вам надо было об этом подумать раньше». И добавил: «Мы все в этом виноваты. Давайте поставим на этом крест». Все были встревожены этим разговором. Тем не менее Миронов обратился ко мне еще 2–3 раза за разными справками, примерно, до ноября месяца 1934 года, когда передача шпионской информации для немцев замерла и о ней больше не упоминалось.