Михаил Сабаников - Письма. Дневники. Архив Страница 35

Отставной русской службы генерал, бывший адъютант Гурко,[54] он в свое время, конечно, считался представителем желанным русского элемента в крае. Как досталось ему это имение чистыми или нечистыми путями, и почему это очевидно старое польское поместье с католической часовней в саду, с фамильным старым кладбищем вышло из польских рук, была ли тут какая-нибудь трагедия, играло ли тут роль восстание – не знаю.

Зная военные порядки, генерал Бонди и не пытается уклониться от квартирной (постойной) повинности. Да это было бы уж чересчур при его огромном двухэтажном каменном доме и при том, что дом совсем почти пустой и он живет в нем один со старой няней. Напротив, генерал правильно учитывает, что помещение в доме лазарета застрахует его от менее удобного постоя казаков, обозов, пехоты. Но генерал не хочет поступиться никакими своими удобствами, самыми хотя бы маленькими, и он хочет извлечь возможно большие выгоды из пребывания в усадьбе его лазарета. Вот он предоставил нам пустую залу и несколько маленьких смежных с ней комнатушек, и уже больше не просите! Видит, что не помещаемся, что приходится для сестер рядом с большим его и при том всё же пустым домом устраивать палатки, но его этим не проймешь. Сидит как собака на сене.

Конечно, постепенно мы прихватили и не одну, а целый ряд дополнительных комнат, не причинив хозяину при том никакого ущерба, но всё это пришлось делать с большим нажимом. Простые просьбы ни к чему не вели. И что за недостойные замашки – обвешивать, да обмеривать, да обжуливать и кого же – раненых, и какими чисто плюшкинскими приемами! На каждом купленном возе сена или соломы, на доске для гроба, на дереве для креста на могилу умершего непременная попытка урвать лишний гривенник, но не прямым путем, а каким-то жульническим. Когда мы первый день прибыли и разбирались, генерал пригласил меня к себе чай пить. Мы все страшно затомились, и так было бы приятно где-нибудь присесть и выпить стакан чая, закусив хотя бы булкой. «Знаете, ваше превосходительство, наши сестры не ели еще и не пили, один идти к вам в гости и оставить их я не могу, ну а входит ли в ваши виды принимать компанию в 20 человек?» «Ну что же делать, пойду один», – отвечал мне генерал Бонди! И ушел и уже больше не приглашал меня никогда.

И при всем том необходимо было соблюдать величайшую осторожность в отношении к репутации генерала. Эта репутация была такая скверная, что о нем ни с кем нельзя было говорить, чтобы не наслушаться самых резких по его адресу обвинений. Его все кругом ненавидели, ненавидели до того, что охотно бы обвинили в измене и шпионстве. Этим почти и кончилось.

Но духовенство и помещики, польские и русские, – это представители командующего класса и пришлых национальностей. Каковы же впечатления от коренных литовцев? У нас в отряде студент литовец Вершилло, и я склонен видеть в нем типичного представителя литовского характера. Когда формировался наш отряд и я набирал студентов, то группа – Греков, Руднев, Вершилло и Скобников очень желали зачислиться к нам. Они производили отличное впечатление, но они уходили с поезда недовольные работой на поезде, и я задавал себе вопрос, почему же надеяться, что они не останутся недовольными и отрядом. Всё же двух первых явившихся я записал, после чего штаты мои оказались заполненными, и я не видел оснований принять Вершиллу сверх штата, хотя его скромное обращение и располагало в его пользу. Когда, однако, я увидел при снаряжении отряда работу его друзей и товарищей Грекова и Руднева, я решил принять Вершиллу сверх комплекта, тем более что пришло известие, что отряд наш получит назначение в Литву и присутствие в отряде хотя бы одного лица, знающего литовский и польский языки, мне казалось желательным. Этот тихий белокурый юноша сразу заслужил всеобщее одобрение своей работой. Он никакой работы не боялся и, обладая достаточной физической силой и настойчивостью в исполнении поручений, он незаметно для себя и для всех скоро сделался одним из оплотов отряда. Когда нужно было приготовить помещение (страшно запущенное и запачканное) под лазарет в Шестакове, я послал Кожеурова руководить командой при очистке зданий, Кроткову – наблюдать за дезинфекцией и Вершиллу – разузнать в соседних деревнях и халупах, что можно купить и достать на месте для отряда. На Вершилле я остановился как на знающем местные языки. При очистке известных мест команда наткнулась на такую грязь, что отказалась продолжать работу, и П. В. Кожеуров растерялся, не зная как быть. Не долго думая, Вершилло сам взялся за работу. Это устыдило команду, которая принялась за ним за чистку, и всё было в исправности, когда поезд подошел с отрядом к Шестаково. Но Вершилло ни намеком не обмолвился ни мне, ни товарищам о том, что он принимал участие в подготовлении помещений. Об этом я узнал от Кротковой. Вершилло ограничился лишь докладом о том, что ему удалось узнать от местных жителей о возможности покупать на месте продукты. И т. к. эта возможность оказалась близкой к невозможности, то могло казаться по докладу самого Вершилло, что его командировка оказалась бесполезной. И так во всем. Когда я вернулся в Вильно из первой поездки в Вилькомир и рассказал, что германцы заняли Поневеж, среди обступивших и слушавших меня студентов был и Вершилло. «Там моя мама», – услышал я тихий голос Вершилло. Я обратился к нему. Оказалось, его мать и сестры живут около Поневежа. Но он никому ничего не сказал, не просил не только средств добраться туда, но даже не заикался об отпуске для посещения семьи и для вывоза её из опасности. По моему предложению он направился после этого в Вилькомир для поисков семьи. К сожалению, было уже поздно. Дать пропуск в Поневеж ему уже не могли, а проникнуть на немецкую сторону было бы и бесцельно, и трудно. Так бедняга и вернулся в наш отряд с болью и тревогой в сердце при мысли о том, что сталось с матерью и сестрами, но высказывать свои опасения он никому бы не стал. Я уже начал опасаться, что в поисках семьи Вершилло попал к немцам, когда он пришел ко мне в Ширвинту с сообщением не о результатах своей экспедиции, а о том, что он на дороге нашел отставших больных солдат финляндской дивизии со всеми признаками холеры. «Знаете, мне представляется, что литовцы хотя и не славяне, но обладают достоинствами славянского характера, притом в такой большой степени, в какой достоинства, если не и становятся недостатками, то во всяком случае служат во вред их обладателям. Благодушный мягкий характер литовцев с оттенком тихой грусти невольно привязывает вас к ним, но я понимаю, что народ с такой малой дозой темперамента не мог никогда создать прочного государства», – сказал я как-то при Вершилле, желая вызвать его на разговор. «Должен же быть предел незлобливости?» «Да, кто-то назвал славян рабами, добродушно смеющимися», – отозвался Вершилло.