Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны Страница 36

- Хальт! - усмехнулся я, как мог ядовитей. -Знай: сороке с двадцати  метров в глаз попадаю, а уж по твоей морде промаха не дам. Делай, что сказано! Или не докумекал еще? - поднял я пистолет,

- Ну-ну! Не балуй...

Он  торопливо  снимает с руки часы. Глаза его круглые и черные с просинью, точь-в-точь вороненая сталь пистолета. Кладет осторожно часы на ледяную  корку слега, отталкивает в мою сторону. Я продолжаю командовать:

- Вытряхивай сидор! Хлеб и сало оставь, остальное забирай - и марш без оглядки!

Игнат выполняет и ссутулясь уходит, шепчет что-то серыми от злобы губами.

Подбираю   трофеи,  но с места не трогаюсь, продолжаю сидеть, жду, когда он уйдет подальше. Сейчас надо быть особенно настороже. Фашистам надо извести меня, мне - выстоять и уничтожать их. В том числе воздействовать и на таких, как Игнаша да Малаша, чья хата с краю... Конечно, мои действия неэтичны, хуже  того: уголовно наказуемы. Любой судейский крючок, умеющий поворачивать дышло закона   по своему усмотрению, квалифицирует эти деяния как неправомерный грабеж.

Но мне плевать на юрисдикцию, я докажу, как дважды два, что мои поступки  правомерны   и  зиждутся   на совершенно ясном объективном экономическом законе. Я, единственный представитель Советской власти в этом районе оккупированной  территории, справедливо перераспределил материальные блага среди членов общества, и  только. Экспроприация экспроприаторов - явление социальное, вызванное голодом, скитаниями, холодом - причинами, порожденными  фашистской   оккупацией.  И точка.

Так   логично рассуждал я, закусывая Малашко-Игнашкиным салом. До суда надо мной за грабеж еще далековато, гораздо ближе до степного овина без  окон,  без дверей, облюбованного мной утром. Место для дневки самое подходящее. Возвращаюсь,   смотрю:  на колышке у входа узелок висит, а в узелке хлеб и вареная картошка. Прибегал все же теткин мальчишка, меня не застал,  но   еду  обратно  не унес. После тягостной встречи с Игнашкой-Малашкой на сердце полегчало.

Мужская   жалость  неприятно   задевает  солдатскую душу, обижает, женская - врачует ее. Так всегда было. Так и будет.

Залезаю на горище - узкую щель между кровлей и настилкой, закрываюсь соломой и слушаю столь желанную и долгожданную музыку, слышать  которую  мечтал   с первого   дня  вынужденной посадки. Это не та благозвучная музыка, что льется в душу, волнуя и принося наслаждение в залах с прекрасной акустикой, мою  вынужденную   музыку  клянут и боятся все люди уже тысячи лет. В ее адской какофонии сплетаются голоса страданий и восторгов, предсмертных воплей и криков  негодования,   в  ней заупокойные литургии и раскаты победных литавр, в ней все неестественное, от чего умирают массы масс и от чего могу запросто погибнуть и  я, военный   летчик, достигший почти двадцати одного года, главный долг которого - спасать Россию от смерти.

Сколько мне еще ковылять? Впереди осталось самое-самое, на чем  спотыкались и  ломали себе голову и не такие, как я! Линия фронта... На штабном языке «линия БС», боевого соприкосновения. «Линия боевой смерти», как шутил мой ведущий Семен Бублик, нашедший смерть далеко-далеко за этой линией... А между  тем,  в воздухе   над  ней самый что ни на есть бесшабашный зачешет затылок. Если успеет... А мне-то, пешему, как пробираться, сыру землю носом рыть да ладошкой  от пуль отмахиваться? Кто знает, какую свинью подсунет мне эта самая «линия БС»?

Стрелки моих утраченных и возвращенных часов сделали положенное количество оборотов,   отмерили  еще двое суток. Чем ближе к цели, тем опасней дорога, теперь я и днем и ночью начеку. Да и как иначе? Столько вытерпеть, такие экзамены, и на последнем - срезаться?

Все чаще попадаются накатанные дороги. Пересекаю не сразу, лежу, приглядываюсь и преодолеваю броском. Сил во мне - кот наплакал, а одежки весят с  добрый   пуд.  От бега кидает в жар и пот, и тут начинается... Полусгнившее белье, немытое больше месяца тело, ночевки в пыльных стогах, грязь...  Сыпь   расчесал до крови, зуд невыносимый. Едва сдерживаюсь, чтоб не содрать с себя все и прижаться багровыми раздирами к жесткому снегу.

По грейдеру катят немецкие автомашины, подсвечивая синими фарами, мотоцикл с треском протыкает световым копьем темноту, невидимо тарахтят подводы: передвижение в прифронтовой полосе осуществляется ночами.

После   хутора Зерновского ориентируюсь свободно, как в собственном общежитии, но уверенности в том, что выбор места и  времени   перехода  линии  фронта правильный,   нет.  Я  кажусь   себе  невылупившимся цыпленком. Вот-вот проклюну скорлупу, а что там, снаружи, не знаю, то ли  наседка-мать   растопырит  крылья надо   мной, то ли пес пасть разинет? Решаю все же «проклевывать скорлупу»- укрепленную полосу немцев по берегу Миуса южнее Матвеева Кургана. Там, помнится, видел с воздуха камыши, а в камышах можно кое-как укрыться. Расстилаю на коленях потертую карту и удивляюсь: какое  интересное   совпадение!  Если  продлить курсовую линию пешего пути на восток, она воткнется точно в мой аэродром.

Над   темным  горизонтом   вспыхивают  секундные зарева осветительных ракет, мутно-красными купами возникают отблески взрывов мин то ли снарядов. Вчера гул артиллерии напоминал басовитое жужжание шмеля, сегодня он - расчленен, разнозвучен. Ухо улавливает даже стрекот тяжелых пулеметов. Держу направление  туда, где   ярче  вспышки.   На их фоне начинают смутно вырисовываться жилые строения, вернее, то, что от них осталось; разваленные стены, черные  трубы   да  мертвая зловонная гарь.

Зачем   я иду по этой сожженной земле? Не знаю. Может, что-то подсознательное тянет меня, солдата, на возвышенность, на бугор,  откуда   дальше  видно  и сподручней   наблюдать  за происходящим вокруг? Утром подыщу себе надежный НП и досконально изучу «скорлупу», которую предстоит проклевывать.

В густых сумерках развалины кажутся размытыми, ступаю осторожно,  чтоб   не споткнуться, не бухнуть в яму, Вдруг совсем близко женский голос:

- Эй, кого вы ищете?

Поворачиваюсь   вокруг  себя - пусто. Что такое? Голос есть - человека нет.

Стою в раздумье.

- Что-то не признаю в потемках, вы наш? - спрашивает голос опять. Ага, вот где женщина! Стоит возле черного дымаря. Подхожу, здороваюсь. - А я думала, вы тутешний, своих ищете, - поясняет разочарованно.

- Я прохожий.

- Прохожий... Все теперь прохожие да проезжие, а где ж наши? Ох-ох-ох!  Не ходите туда, кругом ямы от погребов, голову свернете.

- Ходить мне некуда, я так...

-  А  нам   жить негде, спалили все, окаянные, - разводит женщина руками. - Что ж, залезайте, коли пришли, а то окоченеете. Мороз нынче опять крепчает,