Борис Джонсон - Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю Страница 38

Вы одна из нескольких дюжин его секретарей или литературных помощников, впрочем, среди них встречаются и мужчины. Но все они на протяжении нескольких десятилетий стояли дрожа у подножия этой лестницы. Вы получили место в окружении великого человека, скажем, в двадцатых или тридцатых годах, не важно, когда именно.

Большой дом из красного кирпича становится местом необычайного оживления всякий раз, когда там останавливается Черчилль. А рядом с домом, похоже, находится зоопарк, в котором не завершено строительство. Там есть свиньи, козы, собаки, кошки, утки-мандаринки, гуси, черные и белые лебеди. В прудах плавают гигантские декоративные золотые рыбки. Люди с лопатами заняты, судя по всему, возведением гидроэлектрического сооружения, на склоне холма виднеется несколько плотин.

Зайдя в дом, вы оказываетесь в первом акте «Женитьбы Фигаро». Кругом снуют люди: горничные, шоферы, лакеи, повара. Обходительные молодые мужчины с ученым видом несут вороха бумаг. Здесь же милый маленький ребенок с золотистыми волосами, по-видимому, младший в семье.

Теперь вам необходимо подняться наверх и проявить внимание к нуждам ума, который приводит в движение все вокруг, в его отсутствие жизнь замирает, словно по щелчку выключателя.

«Поспешите», – говорит Инчес, и вы торопитесь по лестнице, покрытой синим линолеумом, с угловыми резиновыми накладками, вы стучите в дверь, которая, как вам было сказано, ведет в кабинет. Откуда-то изнутри раздается приглушенный крик, и кажется, что кричит пленник из чулана.

Вы входите в большую комнату с высоким потолком, в ее конце чернеет пустой камин, а над ним висит довольно мрачное изображение Бленхеймского дворца. Вы видите конторку у одной стены и стол для письма сидя у другой, пол покрыт старым розоватым ковром. Чувствуется слабый запах сигары – но нет и следа Уинстона Черчилля.

«Сэр?» – трепещете вы.

«Я здесь!» – раздается возглас, и вы видите в углу маленькую дверь, за которой мог бы находиться сушильный шкаф или большой домашний бар. Вы проходите через нее. С трудом верится, что вы оказались в спальне одного из самых влиятельных людей Британии.

Кто-то нашептал, что миссис Черчилль предпочитает ночевать в другом помещении, потому что у супругов совершенно разные биоритмы. Да, это не спальная комната для леди, а скорее монашеская келья.

На стене фотография цвета сепии с лордом Рандольфом Черчиллем, сбоку видна крошечная ванная комната, а на низкой кровати – устрашающее зрелище. Сэр завален книгами, газетами, чемоданчиками с правительственными документами, также рядом с ним большая хромированная плевательница с чем-то мерзким на дне.

На прикроватном столике стоит стакан с виски, которое, похоже, сильно разведено содовой. На покрывале лежит оранжевая кошка, а хозяин в красном шелковом кимоно сидит в кровати со свирепым выражением лица, пряди его седеющих волос растрепаны. Он жует свою сигару и, по-видимому, что-то говорит вам.

«Прошу прощения, сэр», – произносите вы.

«Записывайте мои слова!» – вспыхивает он, и вы догадываетесь, что он уже начал диктовать.

Вы сумели быстро совладать с собой и, выхватив блокнот или писчую бумагу, начинаете записывать за ним. Но вот он резко останавливается и приобретает пугающе рассерженный вид, становясь похожим на быка, раздумывающего, не поддеть ли рогами пешего туриста в поблескивающем дождевике.

Его ноги елозят в постельном белье, он издает легкие свистящие звуки, как закипающий чайник или кастрюля с овсянкой.

Ваша ручка поднесена к бумаге, а голова опущена. Он заговаривает снова, и в его голосе появляются пугающе обольстительные и даже сладострастные интонации.

«Доррогаая», – произносит он.

Вы в испуге вскидываете голову, но понимаете, что все в порядке: он ласкает кошку. Он продолжает, переключившись с оранжевой кошки Танго на вас, и вы замечаете, что возникла небольшая проблема.

У него во рту сигара, кроме того, он выговаривает «с» как «ш», и вам приходится переспрашивать его.

«Черт побери!» – восклицает он, и вас захлестывают эмоции. Это слишком. Вы не можете сдержаться.

Начинают течь слезы, и в мгновение ока он преображается. Все его внимание сосредоточено на вашей персоне, он улыбается и успокаивающе глядит на вас веселыми голубыми глазами. «Не принимайте близко к сердцу, если я взрываюсь», – говорит он и поясняет, что вовсе не сердится на вас, просто он подбирает слова и ему не нравится, когда прерывают поток его мысли.

Вскоре он возобновляет диктовку. Его ноги ерзают, когда он обрабатывает предложения, чтобы модуляция была непринужденной, а звучание – ритмичным и музыкальным, и вот все закончено. Его рука с грохотом обрушивается вниз, словно у дирижера, делающего последний взмах в исполнении симфонии Бетховена.

«Дайте мне», – говорит он, и вы протягиваете ему служебную записку или письмо.

Он читает, достает авторучку и, держа ее необычно далеко от кончика, подписывает инициалами, вот и все. Вы свободны и уходите – но, как ни странно, через полчаса вас вызывают снова. Похоже, он придумал что-то еще.

На сей раз и кабинет, и спальня пусты, а из маленькой ванной комнаты доносится плеск. Ну и ну, думаете вы. В промежутках между намыливаниями и ополаскиваниями он дает вам инструкции, вы подвигаете маленький стул к двери, и он диктует другое письмо. Вы издаете приглушенный крик, когда он предстает перед вами, вокруг его пояса маленькое полотенце, которое, кажется, вдруг спадает, и в этот миг вы в испуге зажмуриваетесь…

Когда через некоторое время вы открываете глаза, он уже частично одет и диктует снова. Он заключает письмо акронимом «ПТ», означающим, как вы узнаете позднее, «продолжайте трепыхаться». Это предписание он часто дает коллегам.

Так продолжается весь день, Черчилль наговаривает вереницу материалов своим разнополым помощникам. Он одновременно работает над несколькими книгами, не говоря уже о газетных статьях, речах и служебных записках.

После основательного ланча с выпивкой он отправляется на короткий сон, затем либо рисует, либо упражняется в кладке кирпича под руководством мистера Керна. Частенько играет в безик, он почти одержим этой карточной игрой. Затем объявляется, что ему нужно ехать в Лондон, и вы вдавлены в заднее сиденье его коричневого «даймлера», на ваших коленях бесшумная пишущая машинка, с одной стороны от вас чемоданчики с правительственными документами, с другой – рыжевато-коричневый пудель Руфус, его язык в вашем ухе. Вы также окутаны клубами дыма от сигары, направленной назад, в вашу сторону.

Следующие два часа он занимается прозой, и вы восхищаетесь роскошностью его языка, бесчисленностью синонимов, стилистическими приемами. Он посещает парламент, идет в казначейство, во второй половине дня и вечером он имеет дело с огромными объемами текста и выдает новые тысячи разнообразных слов, каждое из них бережно сохраняется его помощниками, которые подобны рабочим пчелам, обихаживающим пчелиную матку.

К этому времени вы начинаете ослабевать – но только не он. Он продолжает деятельность и после обеда, хотя вы уже в постели – вас сменил другой секретарь. Ваш работодатель жужжит и ночью, как будто в его батарейках более совершенная смесь химикалий, неизвестная прочим людям. Его голова падает на подушку в лондонской квартире, когда уже три часа ночи, и завтра он собирается повторить все с начала. Вскоре вы поймете, что разговоры о нем – правда: чем более вы узнаете Уинстона Черчилля, тем более убеждаетесь в его гениальности.

Было бы в корне неправильным считать Черчилля своего рода звучным вокалистом, полагать, что он не более чем импресарио идей, подобие Рональда Рейгана с сигарой. Хорошо известна шутка Рейгана о его подходе к жизни: «Говорят, тяжелая работа не убивает, но я считаю, не надо и рисковать».

Черчилль категорически не мог придерживаться такого правила. Это проявляется не только в его книгах – а он написал тридцать одну, причем четырнадцать были «настоящими», оригинальными публикациями, а не компиляциями уже опубликованных материалов. Посчитайте число его вхождений в «Хансард»[60]: дюжины речей, реплик и вопросов каждый месяц на всем протяжении его парламентской карьеры, которая длилась почти без перерывов шестьдесят четыре года. Его опубликованные речи занимают 8700 страниц восемнадцати томов, его служебные записки и письма насчитывают миллион документов в 2500 коробках.

Он представил пять бюджетов как канцлер казначейства, его выступления при этом продолжались три-четыре часа (а современные канцлеры говорят не более часа). И у Черчилля не было никакого спичрайтера. Он подготавливал выступления сам, а когда не диктовал, не писал, не управлял каким-либо обсуждением, не рисовал, не клал кирпичи, он продолжал наращивать свою интеллектуальную мощь.

Прочитав по крайней мере пять тысяч книг, он доверил своей слоновьей памяти так много поэтических строк, что люди считали его проигрывателем-автоматом. Нужно лишь нажать кнопку и прослушать. Когда он останавливался у Франклина и Элеоноры Рузвельт в Шангри-Ла, то поразил американского президента воспроизведением бессмысленных рифм Эдварда Лира[61].