Софья Толстая - Мой муж Лев Толстой Страница 38

Чудный день, густо покрыты все деревья и вся природа инеем, все бело, небо и земля слились в одно белое царство. – Много гуляла одна, дети на салазках катались с гор. Уехали в шесть часов, увезли Анночку внучку. В Ясную ехать было жутко от Ясенков; я отвыкла от зимней деревенской дороги; а из Гриневки до станции немного плутали и приехали опять к дому. – В Ясной хорошо, Л.Н. здоров и страстен.

Метель с утра. Маша бедненькая бледна, худа и тиха; такая на вид нежная, и я в душе умилялась на нее и любила ее очень, глядя на нее. – Булыгин кричит о чем-то с Количкой Ге, что надо детей увезти воспитывать в Швейцарию; они народили незаконных детей, не крестили их, обоим около сорока лет, теперь не знают, как быть с детьми.

Далее из текста извлечен год, не повествующий ни о чем кроме быта, для сравнения оставлены записи о двух днях «накануне».

Последний день года. Какой-то будет этот Новый год? С утра у Маши схватки. Ждем мучительно разрешения ее мертвым ребенком или выкидыша. Десятый час вечера; тут акушерка, и ждем доктора Руднева. В доме тихо и все в мучительном ожидании.

Без пяти минут двенадцать Маша разрешилась недоношенным, четырехмесячным сыном.

Вес повеселели, встретили Новый год всей семьей, которая налицо, благодушно, спокойно. Прощай, старый год, давший мне много горя, но и радостей не мало. Привет тем, кто мне их дал.

1899

Последний день грустного года! Что-то принесет новый?

14 ноября вышла замуж наша Таня за Михаила Сергеевича Сухотина. Надо было этого ожидать. Так и чувствовалось, что она все исчерпала и отжила свою девичью жизнь.

Событие это вызвало в нас, родителях, такую сердечную боль, какой мы не испытывали со смерти Ванички. Все наружное спокойствие Льва Николаевича исчезло; прощаясь с Таней, когда она, сама измученная и огорченная, в простом сереньком платье и шляпе, пошла наверх, перед тем как ей итти в церковь, – Лев Николаевич так рыдал, как будто прощался со всем, что у него было самого дорогого в жизни.

Мы с ним в церковь не пошли, но и вместе не могли быть. Проводив Таню, я пошла в ее опустевшую комнатку и так рыдала, пришла в такое отчаяние, в каком не была со смерти Ванички.

Гостей никого почти не было: свои дети, кроме Левы и Маши, его дети: два сына, и еще кое-кто.

Так как не нашли спального помещения в вагонах, то нельзя было Тане и Сухотину ехать в тот же день за границу, и Таня осталась еще сутки в родительском доме, а Сухотин уехал ночевать к сестре.

На другой день мы их проводили в Вену, оттуда они переехали теперь в Рим. Счастлива ли она? Не пойму я из ее длинных писем. Они больше описательные.

Лев Николаевич горевал и плакал по Тане ужасно и, наконец, заболел 21 ноября сильнейшими болями в желудке и печени, его рвало двадцать восемь часов так, что наконец с кровью, пульс упал на двое суток, температура была 35 и 5. Давали возбуждающие средства, вино, кофе, и кофеин обманом сыпали в кофе, гофманские капли и пр. Лечил милый, симпатичный Павел Сергеич Усов, лечивший и меня прошлой весной. Описывать, как мы ходили за Львом Николаевичем, каких нравственных и физических трудов это мне стоило – теперь всего не опишешь. Трудно было нравственно. Избалованный лестью и восхищением всего мира, он принимал мои почти непосильные труды только за должное… Но не знаменитость мужей нужна нам, женам, а их ласковая любовь.

Теперь уже почти шесть недель прошло, и Льву Николаевичу лучше. Но вряд ли он вполне оправится. Остались атония кишок, больная печень и сильный катар желудка.

Лечили его: Эмс, порошок Цериа, шипучий порошок Боткина, кофеин, вино. Потом Киссинген Ракоччи. Да, еще я забыла: вначале три дня он пил Карлебад, и дали раз (с большим трудом и слезами я добилась, чтоб он выпил) горькую воду, Франц-Иосиф. Наружно: клистиры с касторовым маслом и горячее прованское масло на живот.

Во все время болезни Льву Николаевичу большим отвлечением от горя служило мне рисование. Я никогда раньше не училась и не рисовала акварелью, а тут, по просьбе сына Ильи, скопировала ему с рисунков Сверчкова две лошади: Холстомер в молодости и Холстомер в старости. Вышло настолько удачно, что все меня преувеличенно хвалили, и я радовалась этому.

Душевно я много перестрадала. В первый раз в жизни я ясно себе представила, что могу лишиться мужа и остаться совсем одинока на свете. И это доставило мне мучительную боль сердца. Если б постоянно об этом думать, можно опять самой заболеть.

Живут у нас Миша с Колей и Андрюша с Ольгой, которая беременна на пятом месяце и только что похоронила отца.

И с этой стороны одно горе: Андрюша грубо, деспотично и придирчиво обращается с этой милой, умной и кроткой Ольгой. Я не могу видеть ее страданий и ее несчастья; постоянно браню и упрекаю его, а он похож более на сумасшедшего, чем на нормального человека. У него тоже больная печень, и эта бедная женщина много еще пострадает от этой наследственно-несчастной больной печени; Лев Николаевич тоже ею страдал, а от него и я.

Живу изо дня в день; цели нет, нет и серьезности отношения к жизни, от которой страшно устала. Пишу длинный роман, и меня это интересует. Стараюсь если не услаждать, то не отравлять жизнь окружающих меня. Стараюсь вносить мир и любовь среди семьи и людей.

Слепнут и болят глаза. И в этом и во всем: да будет воля Твоя!

1900

Почти год не писала дневника. Пересчитывать события года – не буду. Самое тяжелое было – ослабление зрения. Сделался в левом глазу разрыв жилки и, как говорил глазной профессор, внутреннее кровоизлияние, почти микроскопическое. У меня постоянно перед левым глазом черное кольцо, ломота в глазу и зрение отуманивается. Случилось это 27 мая, и затем запрещение чтения, писания, работы и всякого напряжения. Тяжелые полгода бездействия, бесцельного лечения, отсутствие купанья, света, умственной жизни…

Играла мало, хозяйничала мучительно и много. Сажала яблони и деревья, смотрела с страданием на вечную борьбу за существование с народом, на их воровство и распущенность, на наше несправедливое, богатое существование и требование работы и дождь, холод, слякоть не только от взрослых, но и от детей за 15, иногда 10 коп. в день.

Переехала с Сашей в Москву 20 октября, бодрая, готовая на все хорошее, на общение с людьми, на радость видать любимых людей и друзей. Теперь опять упала духом.

Лев Николаевич уехал из Ясной Поляны к дочери Тане, в Кочеты, 18 октября и вернулся от нее в Москву уже 3 ноября, конечно, больной. Дороги все замерзли после месяца дождя и слякоти, и езда сделалась невозможно тряска. Он шел пешком к станции, заблудившись, по незнакомой дороге, четыре часа подряд, потный, потом сел на тряскую долгушу и так доехал до станции. Теперь опять боли в животе, усиленное растирание его, запор, клистиры и прочее.