Путешествие парижанки в Лхасу - Давид-Ниэль Александра Страница 39

Мы должны были снова перейти через реку, так как стойбище пастухов осталось на другом берегу. Я боялась снимать войлочные сапоги и показывать свои слишком белые ноги, которые могли бы удивить тех, кто их увидит, и нашла выход из трудного положения, ссылаясь на мучивший меня ревматизм. Я сказала, что, если войду в холодную воду, мои боли тотчас же усилятся. Поэтому я, дескать, предпочту сделать крюк и пройти по мосту. Однако славный тибетец, в душе которого уже начинали давать всходы проповеди моего ламы, горел желанием совершить какой-нибудь благородный поступок, возможно надеясь таким образом смягчить роковые последствия своей разбойничьей жизни[110], которые, очевидно, вызывали у него угрызения совести. Он заявил, что будет переносить нас по очереди через небольшие речки.

Это решение меня устраивало, ибо оно сокращало наш путь. Однако я чувствовала себя неловко из-за автоматического пистолета, мешочка с золотом, висевшего у меня на груди, и пояса, набитого деньгами, который я носила под платьем.

Когда этот человек посадит меня на спину, думала я, он почувствует, что я тяжелее, чем кажусь с виду, и, вероятно, поймет, что я скрываю под одеждой какие-то твердые предметы… Если он догадается, что это ценности и деньги, мы рискуем быть убитыми… Теперь, когда мы на верном пути и можем надеяться на успешный исход своего путешествия, было бы поистине жаль окончить жизнь подобным образом.

Если бы нас сопровождал лишь наш будущий проводник, я без особого труда поменяла бы местами опасные предметы, чтобы они не соприкасались со спиной или руками крестьянина, но за нами следовали также женщины и мальчишки, трещавшие без умолку.

Однако я нашла способ уладить дело. Остановившись на миг, я сымитировала жест, привычный для всех тибетцев, — да простят меня читатели — притворившись, что меня донимают вши и я пытаюсь отыскать противных насекомых под платьем. Проделав это, я сумела передвинуть пистолет под мышку, мешочек с золотом — под котомку, а также подтянуть пояс. Никто из присутствующих не обратил на это ни малейшего внимания, поскольку причина моих действий была всем знакома и понятна.

Наш приход в стойбище докпа также не вызвал ни у кого любопытства, так как мы с Йонгденом казались обыкновенными странниками-оборванцами, какие бродят по всем тибетским дорогам. Один из пастухов отвел нас в небольшую хижину, где помещались козы — об этом нетрудно было догадаться по земле, усеянной рима[111]. Очевидно, нам предстояло делить ночью это жилище с животными: такое соседство людей и скота в Тибете не редкость.

Я жалела о том, что встретила мальчишек и женщину, из-за которых мы задержались в пути. Без них мы разбили бы лагерь в зарослях кустарника и ночевали бы не в этом хлеву, а в куда более чистом месте, да вдобавок могли бы на досуге обследовать гору. Теперь, когда нас видели, нам следовало неукоснительно придерживаться своей роли нищих нескорпа, ибо обитатели здешних мест пользуются дурной славой разбойников.

В Тибете, если вас уже заметили, всегда безопаснее проводить ночь у местных жителей, даже если вы уверены, что это отъявленные бандиты. Дело в том, что большинство тибетцев, если они не пьяны и не руководствуются какими-то исключительными мотивами, обычно не решаются пойти на убийство, ибо буддизм учит относиться с уважением ко всякой жизни, и эта идея укоренилась в душе тибетского народа.

Ограбив путника, разбойники отпускают его с миром, и, если он запомнил место, где было совершено преступление, грабители рискуют, что на них подадут в суд.

Поэтому все деревенские жители и докпа предпочитают творить дурные дела вдали от родных мест. Таким образом, в случае дознания им легко придумать отговорку: «Мы здесь ни при чем. Мы не грабители. Должно быть, это были люди из другой местности, проходившие через эти края…»

Бросив свою поклажу, я попросила несколько кусочков горящего коровьего навоза, чтобы разжечь огонь, и спросила о собаках: не опасно ли мне сходить одной за водой к реке?

В это время одна из женщин принесла нам кислого молока и чая и отложила работу, решив сначала подкрепиться.

Глава семьи также пришел поглядеть на нас и поговорить с Йонгденом; по-видимому, он остался доволен и счел нас достойными своего гостеприимства. Он ушел, ничего не сказав, но несколько минут спустя явился другой человек и сообщил нам, что мы не должны заботиться об ужине, так как хозяин пригласил нас разделить с ним трапезу.

Солнце уже зашло, когда мы присоединились к хозяевам. В очаге пылал сильный огонь; на огромном тагане стоял чан гигантских размеров, в котором варилось какое-то кушанье, вызывавшее живейший интерес у домочадцев, ибо они то и дело поглядывали на котел с величайшим вниманием.

Нас встретили очень любезно. Глава семьи расстелил обрывок потрепанного ковра для ламы, а женщины, которые пряли у очага, предложили мне присесть рядом с ними на полу.

Затем последовал традиционный разговор о наших странствиях и месте, откуда мы родом. Когда эта тема была исчерпана, хозяин дома и члены его семьи, как обычно, решили воспользоваться присутствием ламы и вынудить его исполнить свои обязанности служителя культа в обмен на оказанное ему гостеприимство.

Таким образом, Йонгдену пришлось расплачиваться предсказаниями, благословениями и прочими услугами за чай, лепешки и крышу над головой за нас обоих.

Наш хозяин, как сказал мне позже мой сын, не внушал ему доверия: у него было лицо и манеры отпетого разбойника. Мой спутник попросил у наших хозяев разрешения отлучиться, чтобы заняться сбором милостыни в других домах стойбища, ибо мы действительно нуждались в еде и, с другой стороны, в целях безопасности нам следовало убедить хозяев в своей бедности. Никто не выразил ни малейшего удивления: арджопа всегда просят подаяние.

— Моя мать устала, — сказал Йонгден докпа, прежде чем уйти. — Она сейчас ляжет спать. Нам придется отправиться в путь среди ночи, и у нее не слишком много времени для отдыха. Идите сюда, матушка, — продолжил он, обращаясь ко мне. — Ложитесь. Я скоро вернусь.

Он ушел, а я улеглась там, где он сидел, на обрывке ковра, и положила голову на свою котомку, придвинув ее к сумке сына, чтобы почувствовать, если кто-то тронет нашу поклажу.

Тибетские странники никогда не пренебрегают подобными мерами предосторожности, если ночуют не у родственников или друзей, ибо им всегда следует опасаться воришек.

Я притворилась спящей, но, разумеется, была начеку и следила за хозяевами сквозь опущенные ресницы, а также слушала их разговоры, ожидая подвоха.

Некоторое время речь шла о нас, но ничего интересного не было сказано; затем после короткой паузы одна фраза заставила меня насторожиться.

— Что может быть у них в котомках? — спросил шепотом хозяин дома.

Возможно, он проявлял простое любопытство, за которым не скрывались далеко идущие намерения, но это было сомнительно. Неужели дело примет дурной оборот?.. Я не двигалась, продолжая делать вид, что сплю, и ждала, что последует дальше.

Мужчина сказал что-то еще своим домочадцам, сидевшим возле него, но так тихо, что я не расслышала его слов. Затем я увидела, как он встает и направляется, крадучись, в мою сторону. Я заметила, что у него нет оружия; мой же пистолет был под рукой, но не могла же я воевать одна с целым станом разбойников, привыкших к жарким схваткам. Лучше было прибегнуть к хитрости, чтобы защитить себя, но что бы такое придумать?.. Пока я задавалась этим вопросом, докпа протянул огромную ручищу и осторожно ощупал котомку, заменявшую мне подушку.

Я зашевелилась, и он живо отдернул руку, пробормотав с досадой:

— Ну вот, она уже просыпается!

Но тем временем я придумала уловку.

— Лагc, лагc, желонг лагс[112] — произнесла я, как бы бредя во сне. Затем я открыла глаза, растерянно посмотрела по сторонам и сказала будничным тоном: — Разве моего сына-ламы еще нет?.. Как странно!.. Я только что слышала, как он говорит: «Проснитесь, матушка, скорее проснитесь, я здесь».