Анатолий Марков - Родные гнёзда Страница 39

Летом, когда откормленных для продажи свиней грузили на телеги по одной на каждую, чтобы везти на станцию железной дороги, над усадьбой стоял невероятный свиной вопль, так как, чтобы взвалить свинью на телегу, на неё бросались сразу четыре сильных скотника, валили её на землю, связывали ноги и затем взваливали на телегу, прикрутив к ней верёвками. По дороге на станцию свиней полагалось поливать водой, во избежание солнечного удара, и всё же, несмотря на все эти меры предупреждения, около 5% из них приезжали на станцию мёртвыми, погибнув, как крестьяне говорили, «от жары», но в действительности от сердечной слабости и испуга. Всё это я понял много позже, в первый же месяц охоты на крыс я не обращал на свиней никакого внимания, в результате чего было обнаружено две дохлых толстушки, причём вызванный по этому случаю ветеринар никак не мог определить причину их смерти, хотя вскрытие установило в обоих случаях разрыв сердца. Постепенно выяснилось, что даже негромкий выстрел моей франкотки до такой степени пугал слабонервных свиней, что их ожиревшие сердца не выдерживали шока и они, вскочив после выстрела, ложились, чтобы уже больше не встать.

Прятались после выстрела и крысы, но не от звука карабина, похожего на щелчок, а от шума, который поднимали после него свиньи. Волей или неволей приходилось и мне после этого прекращать охоту.

Через пятнадцать-двадцать лет после этого во время охот в Галиции, на Кавказе и в Туркестане, ожидая появление кабана или медведя, я часто вспоминал крысиные охоты моего детства, на которых я ожидал появления дичи с неменьшей охотничьей страстью и замиранием сердца.

Алёша‑Календарь

Это Русь сермяжная,

С Господом в душе.

Голытьба бродяжная,

Сказка в шалаше…

Судьба отвела мне счастливый удел родиться и провести детство и юность в родной усадьбе. Ни в каком другом кругу старой России детвора и молодёжь не пользовалась таким привольем, как мы, дети состоятельных помещичьих семей. Высший придворный класс дворянства жил вблизи столицы, обычно проводя лето где-нибудь в Гатчине или Петергофе, где молодёжь жила, стеснённая этикетом этих высокочиновных мест. Молодое поколение низших классов — купечества и крестьянства, уж не говоря о горожанах, с раннего детства несло известные обязанности, помогая родителям в их ремесле. И только мы, беззаботные «барчуки» и «панычи» Великороссии и Малороссии, были в буквальном смысле счастливым и вольным племенем.

К этому надо добавить, что, подрастая, мы с братом стали страстными охотниками, что поощрялось отцом, как наследственная и понятная ему черта, охота же в отношении свободы давала самые широкие возможности.

Ружейным охотником я стал позднее, нежели псовым, что объяснялось не столько мальчишеской психологией, склонной к сильным переживаниям, сколько тем, что отец разрешил нам взять в руки ружьё много позднее, нежели сесть на коня. Он весьма резонно считал, что сломать себе шею мы имеем гораздо больше права, нежели рисковать жизнью других. Это соображение было как нельзя более основательно, так как в первые годы моей ружейной охоты только божья милость да счастливое стечение обстоятельств помешало нам перестрелять друг друга. К охотничьим истокам моего детства относится начало моей многолетней дружбы и с Алёшей Самойловым, крестьянским мальчиком, с которым меня свёл наш земский врач. Заметив ту страсть и интерес, который я обнаруживал к птицам и зверям, он в разговоре с моей матушкой по этому предмету упомянул о том, что его поразил своим знанием природы крестьянский мальчик лет 12‑ти из соседнего с нашим имением села Покровского. Мальчик этот сопровождал доктора на охоту и заинтересовал его как самородок-естествоиспытатель.

Нечего и говорить, что я немедленно занялся этой увлекательной для меня личностью, разыскал его, и скоро на почве общих интересов и охотничьей страсти у нас возникла тесная дружба, продолжавшаяся вплоть до того времени, когда революция заставила меня навсегда покинуть родные места.

Прожив всё детство и юность в деревне, мои братья и я имели самые демократические вкусы и всегда старались с дворовыми ребятишками быть в чисто товарищеских отношениях, что в их глазах нисколько не стирало между нами социальных перегородок. Такое положение вещей в детстве я считал для себя очень обидным и всеми силами старался его сгладить, но всегда к своей досаде наталкивался на сопротивление с той стороны, с какой этого меньше всего можно было ожидать.

Так случилось и так продолжалось за всё время нашей дружбы и с Алёшей, который категорически раз навсегда отказался перейти со мной на «ты», относясь к этому моему желанию с осуждением и как к явной барской блажи. То же самое отношение обнаружила ко мне и его семья, когда я бывал у него в деревне. Приглашая сесть с ними обедать за общий стол, мать Алёши неизменно подсовывала мне вместо чёрного хлеба, который я всю жизнь очень любил, купленную специально для этого белую булку, с добавлением злившей меня сентенции, «что не полагается господам есть мужицкое». Мне было очень досадно на эту вечную стенку, которая постоянно отделяла нас с братом от привычной и близкой среды наших деревенских приятелей.

Ещё хуже было, когда попытки к уничтожению социальных границ нами предпринимались в отцовской усадьбе. Как Алёша, так и любой из наших приятелей деревенских мальчиков, когда их с трудом удавалось заманить в господский дом, явно чувствовали себя не на месте и никакой приятельской беседы в этом случае не удавалось наладить. Гость смущённо молчал, с опаской оглядываясь по сторонам и лишь изредка решаясь произнести несколько слов, да и то шёпотом. Он явно тяготился визитом и ожидал, как избавления, когда наконец мог уйти. Часто случалось, что подобный гость, несмотря на протесты смущённых хозяев, вдруг принимался за какую-нибудь добровольную работу у нас в комнате в виде чистки ружей или охотничьих принадлежностей.

Свободнее чувствовали себя наши деревенские приятели в так называемой поварской, т.е. барской кухне, среди кухарок и горничных — помещении, находящемся хотя и в господском доме, но, так сказать, уже в разряженном воздухе. Но даже и тут, едва только разгулявшийся приятель начинал находить самого себя, как вдруг раздавался грозный окрик поварихи Авдотьи Ивановны, которая сама о себе говорила, «что она посередь господ выгавкалась и все порядки знает», и потому являлась блюстительницей усадебного этикета:

— Ты что это тут расселся с барчуком рядом? Ай он тебе ровня?