Пьер Жюрьен-де-ла-Гравьер - Война на море - Эпоха Нельсона Страница 39

Неаполитанский двор, при котором чопорная Англия имела таких странных представителей, был двор нерешительности и козней. Все члены его единодушно ненавидели Францию; но ненависть короля была боязлива и недеятельна, а ненависть королевы была исполнена энергии. Правительство колебалось между этими двумя влияниями, уступая по очереди то робости испанского Бурбона, то заносчивости австрийской эрцгерцогини. Один иностранец, одинаково пользовавшийся милостью как короля, так и королевы, руководил делами на этом извилистом пути. Это был двойник Годоя, кавалер Актон, уже более двадцати лет управлявший королевой. Актон, сын одного ирландского врача, родился в Безансоне в 1737 г. В 1779 г. судьба забросила его к Неаполитанскому двору, где он попал в милость королевы, и последовательно управлял министерствами морским, военным, и наконец, иностранных дел, которое в эту эпоху, то есть в 1798 г., было в его руках. Совершенно преданный партии союза с Англией, частный друг сэра Вильяма Гамильтона, он во все продолжение своего владычества был слепым орудием британского кабинета.

С 1776 г. королева имела право на совещательный голос в совете. Это право она приобрела согласно с условиями ее брачного договора - по рождении сына. Мария - Каролина, сестра королевы французской и младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии, имела тогда 25 лет от роду. Прекрасная собой, живая, умная, она любила реформы, и была чувствительна к рукоплесканиям, какими осыпала тогда Англия филантропические виды принцев австрийского дома. Все славили ее деятельность, ее любовь к искусствам, ее просвещенный ум, возвышенность ее идей. Все это заставляло надеяться, что неаполитанцам не приведется сожалеть о ее влиянии на ум беззаботного сына Карла III. Если бы судьба назначила Марии - Каролине управлять какой-нибудь из первостепенных наций, то, может быть, она бы стала в один ряд с величайшими из монархинь: слава прикрыла бы ее слабости. Во времена более спокойные, она упрочила бы счастье Неаполя, и ошибки ее были бы ей прощены; но, к несчастью, судьба бросила ее в эпоху тревоги и волнения, на поприще слишком тесное для ее деятельного ума. Французская революция поселила в ней глубокую ненависть к идеям, которые, ниспровергнув престол Людовика XVI, дерзнули возвести на эшафот Марию-Антуанетту. Чувствуя необходимость подавлять мятежные наклонности в самом их начале, она прислушивалась к Актону и вслед за ним твердила, что народ верен и предан, но что все дворяне отъявленные якобинцы. Вследствие подобных подозрений самое высшее дворянство Неаполя было брошено в темницы. Однако самые злые враги Марии-Каролины признают, что никогда бы она не решилась содействовать жестокостям своих министров, если бы их внушения не ослепляли ее. Но благородная кровь Марии-Терезии уступила государственной необходимости и софизмам политики.

Король, начальное воспитание которого было весьма небрежным, не имел никаких возвышенных качеств, и грубые его привычки нравились только черни. Он редко принимал участие в делах государства, и то только под влиянием какого-нибудь тайного страха. В 1796 г., устрашенный успехами Бонапарта, который рассеял в то время армию Вурмзера, он вышел из своей апатии, чтобы поспешить примириться с Республикой, и, несмотря на сильное сопротивление королевы, отправил в Париж князя Бельмонте Пиньятелли. Но опасность прошла, и он впал в прежнее бездействие, не имея силы отклонить новые ошибки, которые вскоре повлекли за собой гибель его престола и разорили его королевство.

Вот каким людям предстояло окружить Абукирского героя. 17 мая 1798 г., в тот самый день, как Египетская армия тронулась из Тулона, подписан был в Вене, министром Тугутом со стороны Австрии и герцогом Кампо-Киаро со стороны Неаполя, трактат, по которому император Франц I и король Фердинанд IV обязывались каждый содержать в Италии известное число войска для сопротивления французам. Через несколько месяцев к этому союзу присоединились Россия и Турция, а Англия послала к Неаполю эскадру Нельсона. Королева сочла, что настал момент открыто объявить свои намерения, и немедленно написала неаполитанскому посланнику в Лондон, маркизу Чирчелло, следующее письмо: "Мужественный адмирал Нельсон одержал над флотом цареубийц полную победу... Я бы хотела придать крылья вестнику, который понесет к вам это известие. Италии теперь нечего бояться со стороны моря, и она обязана своим спасением англичанам... Невозможно описать, какой энтузиазм произвело в Неаполе это известие, вдвойне счастливое, по тому критическому времени, в какое оно пришло. Вы бы были тронуты, если бы видели, как дети мои бросились ко мне в объятия и плакали от радости. Боязнь, жадность и интриги республиканцев произвели совершенный недостаток звонкой монеты, и не нашлось никого, кто бы решился предложить нужные средства, чтоб восстановить ее обращение. Многие, рассчитывая на приближение кризиса, начинали уже приподнимать маску; но известие об истреблении флота Бонапарта сделало их вновь осторожными. Теперь, стоит только императору показать более деятельности, и мы можем надеяться на освобождение Италии. Что касается до нас, то мы готовы показать себя достойными дружбы и союза с неустрашимыми защитниками морей".

Среди этого восторга 22 сентября Нельсон является в Неаполь на корабле "Вангард". Его окружают, поздравляют, обнимают; король хочет лично его посетить. "Верьте, мой храбрый и знаменитый адмирал, - пишет ему королева, что я пронесу до гроба мою признательность и мое уважение к вам". Увлеченная честолюбивыми расчетами и славой Нельсона, леди Гамильтон спешит на "Вангард" прежде еще, чем тот бросил якорь, и не может противиться душевному волнению. Она взбегает на корабль и падает без чувств в объятия адмирала. Король называет Нельсона своим избавителем, Двор провозглашает его освободителем Италии, толпа стремится на набережную - встретить его катер и приветствовать его криками энтузиазма.

Испытание слишком сильное для прямого, пылкого характера, для этого человека безыскусного и страстного, который, более прожив на корабле, чем в обществе, был беззащитен перед всеми обольщениями величия, лести и любви. Герой Абукира, супруг любезной вдовы доктора Низбетта, человек, которому итальянский разврат внушал глубокое отвращение, который до того времени называл Неаполь не иначе, как страной музыкантов и поэтов, воров и распутных женщин, - человек этот был вскоре совершенно подчинен прелестям леди Гамильтон. Леди Гамильтон отдала его королеве, и английская эскадра была отдана к услугам страстей Неаполитанского двора.

Скоро вся переписка Нельсона начала отзываться его смешной и жалкой страстью. "Не удивляйтесь, - писал он лорду Сент-Винценту, - неясности моего письма. Я пишу лицом к лицу с леди Гамильтон, и если бы вы были на моем месте, милорд, я сомневаюсь, чтобы вы могли также хорошо писать. Тут есть от чего дрогнуть и сердцу и руке". Чем долее остается он в Неаполе, тем иго становится тяжелее. Яд, который он в себя вдохнул, выказывается всюду и проявляется тысячами безрассудств. Вскоре он не может написать ни одного письма, чтобы не примешать имя леди Гамильтон. Лорда Сент-Винцента, графа Спенсера, бывшего вице-короля Корсики - лорда Монто, саму жену свою, эту верную, безукоризненную подругу молодых его лет - всех делает он поверенными своего безумного энтузиазма. "Что было бы со мной, - пишет он, - без почтенного сэра Вильяма, без несравненной, неоцененной леди Гамильтон?.. Их попечениями возвращено мне здоровье... Оба равно велики и душой и умом... Если они одобрят мои поступки - я смеюсь над целым светом... Я не хотел бы ничего делать без их совета: моя слава им дороже, чем мне самому. Мы трое составляем единое..." - так Нельсон, так сам сэр Вильям называют это странное товарищество.