Игорь Оболенский - Близкие люди. Мемуары великих на фоне семьи. Горький, Вертинский, Миронов и другие Страница 4

В своем доме она сохранила все так, как было при Андрее. Лежал засушенный букет цветов, сверток с вещами, который сын отдал матери постирать в день своей смерти.

В заглавие интервью Мария Владимировна предложила вынести ее слова «Я прожила жизнь хорошо». Конечно, я так и сделал, но и подумать не мог, что они окажутся как бы итогом жизни, который Мария Владимировна сама подвела. Может, она уже предчувствовала что-то.

А мы не смели предположить, что актрисы скоро не станет. Даже когда Марию Владимировну положили в Центральную клиническую больницу с диагнозом обширный инфаркт, надеялись, что все обойдется. Да и сама Миронова, кажется, верила в свои силы…

Похоронили Марию Миронову на Ваганьковском кладбище в могиле сына.

Несколько лет спустя я оказался в доме актера Федора Чеханкова, который был дружен с Андреем Мироновым и его родителями. Конечно же, не мог не попросить Федора Яковлевича вспомнить об этой семье.

«Не стану заявлять, что был дружен с самим Андреем. Дружил я с его женой Ларисой Голубкиной, с которой служил в одном театре. Не могу сказать, что мы каждый день перезванивались. Но общались с Андреем довольно часто. Я бывал у них дома, и мы порою допоздна засиживались на кухне, рассказывая друг другу о своих проблемах или просто болтая о музыке. Тогда сонная Лариса являлась нас «разнимать» и разгонять. Андрей ввел меня в дом своих родителей — Марии Владимировны и Александра Семеновича.

Между репетицией и спектаклем Андрей часто приезжал отдыхать именно к маме, на Арбат. Тогда не было таких, как сегодня, автомобильных пробок на Садовом кольце и дорога от Театра Сатиры до Арбата занимала минут десять. Обычно он дремал, свернувшись калачиком, на своем любимом диванчике красного дерева, что-то перекусывал и снова мчался в театр.

В жизни Андрей не всегда был таким, каким казался публике, — легким и лучезарным. В компании, в застолье был действительно потрясающим. Кто имел неосторожность хоть раз встретить с ним Новый год, уже ни с кем другим встречать этот праздник потом не мог. А вот с утра он бывал довольно сумрачным. Я бы даже сказал, неприветливым. Все-таки нагрузки испытывал огромные. Правда, как человек воспитанный, свое раздражение скрывал.

Андрея не стало 16 августа. А через день на Рижском вокзале я встречал поезд, на котором из Латвии возвращалась Мария Владимировна. Мы с ужасом шли навстречу приближающемуся вагону — что сказать матери, потерявшей единственного сына?

Мария Владимировна стояла у окна: спокойная, как скала, аккуратно причесанная. Вещи были давно уложены и стояли в тамбуре. Мы молча вошли в поезд, взяли ее чемоданы, она молча села на заднее сиденье моей машины. Не зная, что сказать друг другу, мы поехали. Наконец Мария Владимировна произнесла: «Конечно, я полное дерьмо. Я после этого жить не должна. Но у меня не хватит сил сделать это самой. Я буду жить. Жить во имя его».

Она не плакала никогда. Даже на похоронах. Иногда позволяла себе расслабиться, заходя в комнату Александра Семеновича, где на кровати были разложены фотографии Андрея, статьи о нем, его интервью. Она называла ее» мой мавзолей». В углу стоял гримировальный столик Андрея, который ей отдали из Театра Сатиры. Рядом висел костюм Фигаро, тот самый, в котором Андрей играл свой последний спектакль. На столе лежала его коробка грима, ему предназначавшиеся засохшие цветы и его сверток с теннисными вещами, которые он оставил ей в последний день постирать. Однажды, выходя из этой комнаты, она мне сказала: «Федь, как страшно — я же никогда больше не услышу их голосов!». В этой сдержанной фразе и выразилось все ее одиночество»…

Любовь Горина

(жена Григория Горина)

Жизнь со сказочником

ИЗ ДОСЬЕ:

«Григорий Горин, врач по образованию, вошел в историю как писатель, сценарист, драматург. Его перу, среди прочих, принадлежат пьесы «Тиль», «Поминальная молитва», «Королевские игры», «Шут Балакирев» и сценарии фильмов «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви», «О бедном гусаре замолвите слово».

Умер 15 июня 2000 года через три месяца после своего 60-летнего юбилея. Похоронен на Ваганьковском кладбище».

Я шел к вдове одного из самых остроумных людей планеты. Его перу принадлежат любимые зрителем сценарии и пьесы — «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви», «Шут Балакирев».

Когда мои герои только познакомились, Григорий Израилевич носил другую фамилию. Но для того, чтобы было проще предлагать свои пьесы советским театрам, придумал псевдоним. Горин расшифровывается как «Григорий Офштейн Решил Изменить Национальность».

Я был немного знаком с самим Гориным. А Любови Павловне был представлен лет десять назад. Но почему-то записать интервью решил только сейчас.

Она быстро согласилась на встречу и пригласила в свою московскую квартиру на Ленинградском шоссе.

Пара Гриши и Любы, как их называли, была одной из самых красивых. Раньше они жили на улице Тверская. Дом каждый вечер был полон гостей. И какими — Марк Захаров, Андрей Миронов, Александр Ширвиндт. После того, как на первом этаже открыли ночной клуб, Горины решили переехать в район станции метро «Аэропорт». Пока был жив Горин, компании туда добирались. А после того, как его не стало, дом опустел. Ничего удивительного.

Я пришел к Любови Павловне около семи часов вечера. И оставался до часа ночи. Потому что едва мы присели в уютной гостиной на диваны красного дерева, на которых сидели великие и знаменитые друзья семьи, и я начал расспрашивать Горину о ее жизни, о том, как она приехала из Тбилиси в Москву, готовясь задать вопрос о жизни без Григория Горина, как она неожиданно сама заговорила об этом. Вдруг, прервав собственный монолог о детстве и родителях, сказала: «Я ведь пыталась покончить с собой, когда Гриши не стало. Выпила много таблеток и… Но не вышло, осталась жить. Хотя какая у меня теперь может быть жизнь. Прошло 12 лет без Гриши, а я плачу каждый день».

После этих слов я не смел перебивать хозяйку дома, которая то и дело, пытаясь следовать хронологии своей судьбы, возвращалась к рассказу о попытке самоубийства. Слушать это было непросто.

Но, возможно, я случайно оказался тем самым человеком, которому Любовь Павловна смогла поведать о том, что наболело. И немного освободиться. Не потому, что решила довериться именно мне. Скорее, тяжесть на ее душе была слишком велика.