Татьяна Гончарова - Еврипид Страница 4

Этим первым трагедиям было еще, конечно, далеко до тех великих творений, создаваемых полвека спустя, в которых отразились почти с формульной четкостью глубинные взаимосвязи между человеком и миром, и которые были по сути своей таким же объяснением бытия, как и философия. И понадобилось время, чтобы афинский театр стал политической трибуной, и истинной школой нравственного воспитания, и высшим таинством сопереживания, постижения — через традиционные, всем известные мифологические сюжеты и весьма условные, почти лишенные личностных очертаний образы — своей собственной сути, собственной судьбы каждого из сидящих в театре Диониса, для которых извечные парадигмы жизни оказывались столь же непреложными, как и для героев Троянской войны. Катарсис — очищение собственной души через приобщение к чужому страданию — вот что стало великим смыслом античной трагедии, сумевшей выразить в своих лучших проявлениях все одиночество и не поддающееся объяснению существование человека в бездне Вселенной…

Театр Еврипидова детства и юности был театром Эсхила, о котором так говорил впоследствии, вторя восхищению бесчисленных почитателей, поэт Диоскорид:

То, что Феспид изобрел — и сельские игры и хоры, —Все это сделал полней и совершенней Эсхил.Не были тонкой ручной работой стихи его песен,Но, как лесные ручьи, бурно стремились они.Вид изменил он и сцены самой. О, поистине был тыКем-то из полубогов, все превозмогший певец!

Еще совсем молодым двадцатипятилетним поэтом Эсхил представил вместе с Хойрилом и Пратином на суд сограждан в 500 году свою первую трагедию. Тот праздник надолго запомнился афинянам, потому что во время представления вдруг обрушились деревянные скамьи театра. Пойдя дальше своих предшественников, Эсхил ввел второго актера (впоследствии ими стали почти бессменно Клеандр и Миниск), а также декорации, маски, котурны, сделал более динамичным действие драмы и более характерными, психологически углубленными образы традиционных героев Троянской войны и мифов Микенского времени, из которых афинские трагики черпали сюжеты для своих произведений. Так, в одной из своих ранних трагедий, «Просительницы», Эсхил обратился к преданию о Данаидах — мифу, который связывает туманную предысторию греков с великими царствами Египта (эта тема постоянно привлекала к себе эллинских историков и поэтов, стремящихся определить начало начал своей культуры). И уже в этой трагедии отчетливо звучали те основные положения Эсхила, которые проходят потом через все его творчество, — милосердие к страждущим и упование на высшую, божественную справедливость.

Суровый, непримиримый к недостаткам сограждан, величественный видом марафонский боец был окружен легендами: рассказывали, что к Эсхилу, заснувшему в винограднике, явился сам Дионис и велел послужить ему на поэтическом поприще. То, что поэт был родом из Элевсина, где издавна справлялись закрытые для посторонних таинственные мистерии, усугубляло мистический налет его произведений с их мрачными образами и глубоким благоговением перед всем тайным и непознаваемым. Получив в сорок лет свою первую награду (это было в 484 году), Эсхил затем безраздельно царил в афинском театре, являя себя в сатировской драме не меньшим мастером, чем в трагедии, и даже нередко сам исполнял главные роли. Как и все поэты, писавшие для театра, Эсхил (хоть он и любил говорить, что «питается крохами от богатой трапезы Гомера») писал прежде всего о волновавшей его современности, в монологах его героев и в партиях хора звучат все сомнения и размышления, все те самые вопросы, которые тревожили его соотечественников и от решения которых во многом зависела дальнейшая судьба Афин. И первый, самый главный, из этих вопросов: кто будет править городом, поднимавшимся из руин, народ или аристократия, демос или эвпатриды? Воспитанный при демократии Клисфена, законы которого положили конец господству старинной землевладельческой знати, Эсхил твердо верил в то, что только благодаря народовластию, именно потому, что афиняне «никому… не служат, не подвластны никому», им удалось отразить полчища варваров и стать во главе всех эллинов в борьбе за свободу Греции. И победа над персами, которую он, преисполненный священного пафоса, воспел в своей трагедии «Персы» (поставленной в 477 году ничем пока не знаменитым Периклом, сыном известного полководца Ксантиппа), была для него не просто победой над иноземными завоевателями, но прежде всего победой демократии над деспотизмом:

Азия больше не будетЖить по персидской указке.Больше не будут народыДань приносить самодержцам,В страхе не будут людиПадать наземь. Не сталоЦарской власти сегодня.

В годину опасности все люди Аттики, как простые земледельцы, ремесленники и матросы, так и наследники старинных родов, издревле владевших плодородными землями Педиона, в едином порыве встали на защиту отечества. Однако это спасительное единство окончилось вместе с войной, и Эсхил, как никто другой, чувствовал, видел, как нарастают противоречия в государстве.

Фемистокл, сосредоточивший теперь в своих руках всю власть, и окружавшие его люди не всегда были слишком строги в выборе средств для достижения намеченных целей, порой излишне самостоятельно распоряжались государственной казной, и Эсхил не был уверен, что эти новые люди принесут государству пользу. Поэт по-своему, исходя из традиционных представлений уходящего в прошлое полисного уклада, понимал и интересы простого народа, прежде всего земледельцев, и демократию, и саму свободу, и сомневался в том, что власть богатых судовладельцев, купцов, хозяев больших мастерских принесет благо афинянам. Многое из того, что происходило в 70-е годы в Афинах, было непонятно Эсхилу, не нравилось ему, и поэт уезжает в Сицилию, куда он ездил впервые еще в 500 году и где у него завязались дружеские связи. Там, при дворе тирана Гиерона, он снова поставил «Персов» и снискал такую же славу, как и на родине.

И действительно, борьба между афинским демосом (мелкими землевладельцами и безземельными фетами, ремесленниками, матросами, торговцами и судовладельцами) и старинной знатью, сыгравшей немаловажную роль в победе над персами и претендовавшей теперь снова стать у власти, возобновилась с новой силой. В обстановке этой долгой борьбы крепли демократические убеждения послевоенного поколения незнатных афинских граждан, к которому принадлежал и Еврипид, чьим идеалом общественного устройства с юных лет и навсегда осталось народовластие, и не только потому, что он был сыном простолюдина, но и в силу того, что для самой его натуры, для его дерзкого, испытующего ума была неприемлема любая иерархичность, сама идея подчинения большинства более сытому меньшинству, к каким бы богам или же мифическим героям ни возводило последнее свои корни. Он рос с убеждением, что только демократия открывает широкие возможности для развития афинского общества. Укреплению этих надежд немало способствовали и те полные дерзкого размаха преобразования, которые осуществлял в опустошенном войной городе Спаситель Эллады Фемистокл.