Екатерина Леткова - Первый роман Страница 4

— Воображаю, чего наслушалась! — замѣтилъ Александръ Николаевичъ.

— Не перебивай, пожалуйста… Мнѣ именно сейчасъ такъ отрадно вспомнить тотъ нашъ балконъ съ запахомъ резеды и душистаго горошка, наши теплые, темные, совершенно черные вечера… Сзади меня — освѣщенныя окна нашей квартиры, гдѣ идетъ своя жизнь, такъ знакомая мнѣ; а впереди тьма и въ ней движутся какія-то тѣни, и я слышу, чѣмъ волнуются онѣ. Противъ нашего дома на бульварѣ была скамейка и вотъ съ нея-то и доносились до меня разговоры… Разъ — это было въ полѣ, вечеръ былъ особенно теплый и темный, я вышла на балконъ изъ душной столовой, гдѣ около самовара шумно болтали и смѣялись сестры и гости. Со скамейки до меня донесся молодой мужской голосъ:

«Вы всѣ, говорилъ онъ, ушли въ „людское“, въ свое или чужое — это все равно. Оттого у васъ и нѣтъ настоящаго подъема духа… Вы точно не желаете сознать, что высшее благо и назначеніе человѣка — это разумѣніе — насколько оно ему доступно — всего, а не сведеніе этого всего къ своему муравейнику»…

Меня сразу заинтересовалъ этотъ разговоръ, и я пробралась на свое мѣсто за цвѣтами и сѣла. Въ это время по бульвару прошла какая-то шумная толпа и заглушила то, что говорилось на скамьѣ. Когда все умолкло, я опять услышала тотъ же голосъ:

«Поймите, какъ неважно все, что связано со своимъ „я“ и „я“ себѣ подобныхъ», — говорилъ онъ.

А чей-то женскій голосъ прервалъ его:

«Это проповѣдь индиферентизма и бездушія»…

«Вовсе нѣтъ! Имѣйте благородные инстинкты и дѣлайте только крупныя, только доблестныя дѣла. Или — по меньшей мѣрѣ — стремитесь къ нимъ, но не давайте миражу человѣческихъ дѣлъ такъ всецѣло владѣть собою»…

Юлія Сергѣевна замолчала и задумалась. Мужъ тихо сказалъ:

— Дальше?

— Я слушала, затаивъ дыханіе, и боялась проронить хоть одно слово. И помню, до сихъ поръ все, что онъ говорилъ… И помню, какъ мнѣ казалось, что онъ говорилъ со мной, и какъ было непріятно, когда кто-то третій, сидѣвшій на скамейкѣ, сказалъ:

«Не пора ли домой, Елена? Нашъ Григорій поѣхалъ на своемъ конькѣ, не догонишь».

— И сразу все стихло. Они ушли молча, а я долго сидѣла за моими цвѣтами и перебирала въ головѣ все, что слышала.

— На другое утро ужъ я проснулась съ какимъ-то пріятнымъ чувствомъ… Бываетъ такъ иногда: не сознаешь еще, что есть пріятное, а какъ-то чувствуешь, что оно есть… Весь день прошелъ въ ожиданіи вечера. Наши всѣ ушли «на музыку» въ городской садъ, а я, подъ какимъ-то предлогомъ, осталась дома. Весь вечеръ я сидѣла на балконѣ и ждала. Кого, чего ждала? — не знаю… И на третій и на четвертый вечеръ я не слыхала знакомыхъ голосовъ. Я уже перестала ждать, когда случайно, выйдя на балконъ съ кѣмъ-то изъ своихъ, я услыхала бодрый громкій разговоръ… Я сейчасъ же узнала его голосъ… Я услыхала только отдѣльныя слова, но мнѣ показалось, что онъ говоритъ о чемъ-то необыкновенномъ. И когда онъ прошелъ, я еще долго слышала его голосъ и всѣми думами летѣла за нимъ…

— И все это, не видя «его»? — съ насмѣшкой спросилъ Александръ Николаевичъ.

— Я увидѣла его очень скоро… Мы шли съ тетей Машей и она разсказывала мнѣ про Москву, про свои выѣзды, про свои успѣхи, ужъ не помню хорошо о чемъ, но только помню, что она говорила — какъ всегда — о себѣ… Вдругъ я услыхала сзади знакомый голосъ. По узкому тротуару, за нами кто-то шелъ и не обгонялъ. Я прислушалась.

«Да, пресмыкающіяся!.. — горячо говорилъ онъ. — Вѣчно ползать по землѣ… Всю жизнь не отрываться отъ нея ни на минуту, чтобы въ нее-же уйдти… Конечно, пресмыкающіяся!.. и вы будете такая же, если не вырветесь отсюда…»

Я невольно обернулась и увидала человѣка лѣтъ двадцати трехъ-четырехъ, высокаго, худого, очень сутуловатаго, съ рѣдкой русой бородкой и длинными жидкими волосами. Меня поразилъ его взглядъ изъ-подъ очковъ: внимательный и глубокій, какъ часто бываетъ у близорукихъ… Его спутницу я сначала не разсмотрѣла. Но потомъ, когда они обогнали насъ, я увидала, что она — эта Елена — маленькая худенькая дѣвушка, съ озабоченнымъ лицомъ и угловатыми манерами… Мы шли за ними, тетка говорила мнѣ о своихъ успѣхахъ, а я не сводила глазъ со сгорбленной спины, какъ-то особенно ласково склонявшейся надъ маленькой спутницей. А она… Я уже сразу возненавидѣла ее и все въ ней мнѣ было непріятно: и ея рѣзкіе жесты, и туалетъ слишкомъ нарядный и безвкусный, и — главное — то, что я видѣла, какъ онъ заботится о ней, а она — какъ мнѣ почему-то казалось — мучаетъ его. И я прервала тетку на полсловѣ и взволнованно все разсказала ей. Она весело расхохоталась и дома, за чаемъ разсмѣшила всѣхъ, представила походку моего «героя», его изогнутую спину и говоря какія-то несвязныя слова о крыльяхъ и полетахъ. Сестры добродушно и весело смѣялись, отецъ хохоталъ и нѣсколько разъ повторилъ, всхлипывая отъ смѣха:

«Волосы бахромкой и панталоны съ бахромкой! Идеалъ нашей Юленьки!.. Волосы бахромкой»!..

И онъ опять хохоталъ, и никто не замѣтилъ, какъ мнѣ это было больно… Понятно, что я больше никогда никому не сказала ни слова о «немъ», и когда увидала его еще разъ… это было на вокзалѣ…

— Ты такъ помнишь всѣ разы, когда и гдѣ видѣла его? — спросилъ Александръ Николаевичъ холодно, почти злобно.

— Да я и видѣла его всего два раза… Слушала я его много разъ, а видѣла всего два раза… Почему ты такъ дергаешь плечами? Точно не вѣришь, точно сердишься?.. Я лучше не буду разсказывать.

— Нѣтъ, пожалуйста, говори дальше. Только всю правду… Такъ ты его видѣла два раза?

— Да, два… Но дай мнѣ разсказать ужъ все по порядку… Не знаю почему — но онъ часто сталъ приходить на нашу скамейку: иногда вдвоемъ съ ней, съ Еленой, иногда втроемъ, съ ней и съ ея братомъ… Я любила, когда онъ приходилъ съ ней. Я ненавидѣла эту Елену, но я забывала о ней и всѣ его слова принимала на себя. Ты понимаешь, какъ во тьмѣ они звучали точно для меня… Вѣдь тьма объединяетъ, и чѣмъ глубже эта тьма, тѣмъ тѣснѣе чувствуется связь со всей природой, со всѣмъ, что движется, со всѣмъ міромъ… Можетъ быть, если бы я видала его днемъ, то и я смотрѣла бы больше на его жидкіе волосы, распавшіеся по воротнику бахромкой и на его обтрепанное одѣяніе… Но здѣсь мнѣ не было дѣла ни до чего этого. До меня долетали только слова и то, что они собой означали… Ты понимаешь, какъ это важно не видѣть того, кто говоритъ, не искать объясненія, зачѣмъ это говорится, не считаться ни съ чѣмъ инымъ, кромѣ смысла словъ…

Александръ Николаевичъ снисходительно улыбнулся, но Юлія не замѣтила этого и продолжала:

— Мнѣ шелъ тогда шестнадцатый годъ, я была здоровая, веселая, и не хочу рисоваться, что скорбѣла о чемъ-нибудь. Но меня пугала жизнь, пугала своей ничтожностью, ненужностью и узкостью… Наша семья была счастливая, особенно въ то лѣто, когда старшая сестра сдѣлалась невѣстой. Женихъ ея — путеецъ, начальникъ дистанціи нашей дороги, здоровый весельчакъ, внесъ въ нашу семью постоянный смѣхъ и шумное житье. Но все это было тѣсно какъ-то… Понимаешь ты: точно мы всѣ все время толклись въ узкомъ корридорѣ… И такъ изо дня въ день, изъ года въ годъ. И вдругъ кто-то разобралъ низкій потолокъ надъ моей головой и показалъ мнѣ небо, и та добровольная ограда, которой мы загородились отъ всего міра, упала; я почувствовала, что жизнь совсѣмъ не такъ — какъ бы тебѣ сказать? накожна, что-ли? какъ мнѣ казалось прежде, что она глубже, шире и, главное, значительнѣе всего того, что я о ней думала и знала… И мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ я совершенно измѣнилась. То, что прежде волновало, теперь скользило по мнѣ, чему прежде придавалось значеніе — не замѣчалось… И жизнь стала необыкновенно легкой; не чувствовалось никакого бремени отъ ежедневной тяготы и мелкихъ житейскихъ заботъ…