Уинстэнли - Татьяна Александровна Павлова Страница 41

Там их настиг карательный полк, и после краткой жестокой схватки повстанцы были наголову разбиты. Томпсон погиб, геройски сражаясь один с целым взводом; он продолжал стрелять, лежа в кустах, уже получив смертельную рану. Его солдаты или погибли, или попали в плен.

В эти же дни Государственный совет выпустил акт, согласно которому любое заявление, будто нынешнее правительство «является тираническим, узурпаторским или незаконным, или будто общины, собранные в парламенте, не являются верховной властью страны, равно как и любая попытка поднять мятеж или заговор против настоящего правительства или для замены или изменения последнего, а также любая попытка подстрекать к мятежу в армии будет рассматриваться отныне как государственная измена». С движением политических левеллеров было покопчено.

Но те, кто назвал себя «истинными левеллерами», и не думали складывать свое мирное оружие. Через несколько дней после апрельского разгрома диггеры во главе с Уинстэнли возобновили работу на холме Святого Георгия. Терпеливые крестьянские руки убрали обломки, сколотили новые повозки, выправили орудия. Спустя некоторое время на срубах хижин, уцелевших от погрома, поднялись вверх стропила. Землю взрыхлили снова, засеяли, полили. Один Уильям Эверард покинул колонию. Вначале он считал себя ее вождем. Он громко и бойко отвечал на вопросы Фэрфакса, любил ораторствовать и перед диггерами. Пылкий, импульсивный, фанатичный, он больше обращал на себя внимание, чем скромный Уинстэнли. Кое-кто считал его помешанным, заблудшим.

То ли жестокий разгром колонии оттолкнул его, то ли он не мог согласиться в чем-то с Уинстэнли, — во всяком случае, в мае он уже не числится среди ее членов. Рассказывали, что он, покинув диггеров в конце апреля, присоединился к мятежным левеллерским полкам, позднее разбитым при Бэрфорде. Может быть, он в отличие от Уинстэнли считал, что с неправдой и злом надо сражаться земным, убивающим и режущим плоть оружием? Как бы то ни было, мы более не встретим Эверарда среди диггеров.

Уинстэнли теперь один остался главой и идейным вдохновителем движения. Разрыв с Эверардом, конечно, явился для него тяжелым ударом. Его смущало и то, что на призыв диггеров не откликнулось столь много желающих, как он ожидал. Но зато как порадовался он вышедшей 10 мая декларации своих старых знакомцев, бекингемширских левеллеров! Они, как и вожди их партии, обрушивались на тираническую власть буржуазной республики: на монополии, привилегии власть имущих, на тяготы акцизов, пошлин, десятин, на угнетение чиновников и юристов. Но в отличие от остальных соратников по партии они заявляли: «Мы будем помогать и поддерживать бедняков в возвращении им всех их прав, задолженностей и т. п., которые принадлежат им и отняты у них тиранами. И помогать им возделывать, вскапывать и т. п. означенные общинные земли и валить леса, растущие на них, чтобы помочь им прокормиться. Все благонамеренные люди, которые божьим путем объединятся в общности, подобно тем, о ком говорится в Деяниях, гл. 2, и пожелают возделывать, вскапывать и засевать пустующие общинные земли, не будут потревожены или тронуты никем из нас, но скорее ободрены в этом».

Колония мало-помалу возрождалась. Вот уже круглые листочки бобов зазеленели на поле; показались первые всходы ячменя. Отстроились несколько хижин. Некоторые бедняки, вконец изнуренные непосильной кабалой у лорда, бросили старые жилища и перебрались с семьями сюда, на холм. Другие приходили помочь в работе или посидеть вечером с колонистами.

Они были терпеливы и деятельны, эти труженики, они без конца рыхлили землю, поливали, удобряли всходы. Они отстраивали свои хижины и ухаживали за тощими коровенками. Но это не спасало от нужды. Бее их нехитрое имущество, все средства, собранные в колонии как общая собственность, пошли на семена, на орудия и инструменты, на строительство хижин. До урожая было еще далеко — шел только май 1649 года. Похлебка из кореньев да хлеб — разве можно было этим прокормиться?

И Уинстэнли решается на отважный шаг. Холм Святого Георгия велик; общинная пустошь включает и вересковые луга, и овражки, поросшие дубняком и колючим кустарником, и буковые рощи… Раньше крестьяне могли собирать здесь хворост, изредка подбить зайца или лисицу. Но теперь — разве не стали все эти земли народным достоянием после казни тирана?

Диггеры начинают валить деревья в общинном лесу и свозить их на продажу. Правда, купля-продажа — дело нечистое, порабощающее; Уинстэнли сам много раз писал об этом. Но чтобы выжить в жестоком сем мире, надо считаться с его законами. Диггеры будут продавать лес до поры до времени — до урожая, когда смогут, наконец, собрать плоды труда своего и кормиться ими совместно, ничего не покупая и не продавая. А пока на вырученные деньги они смогут купить мяса и хлеба для работников, повозки и плуг, может быть, лошаденку… Ведь и лорды сплошь и рядом вырубают и продают общинные леса себе на потребу. Так почему же беднякам, братьям их, не кормиться тем же?

Так рассуждал про себя Уинстэнли, глядя на возрождающуюся, расцветающую под майским солнцем колонию.

Погожим утром 29 мая он с дюжиной диггеров трудился на общинном поле — бобы требовали постоянного окучивания. Наступало лето; легкие кучевые облака не закрывали солнца. И вдруг резкий звук боевой трубы прорезал воздух. Джерард выпрямился. Кавалькада из нескольких десятков одетых в латы, поблескивающих шлемами всадников на крупных рысях двигалась прямо к ним. Сердце его забилось: в одном из всадников он узнал лорда Фэрфакса. Вокруг — офицеры и адъютанты свиты.

На краю вскопанного поля всадники остановились. Уинстэнли приблизился к ним, поклонился с достоинством, не сняв шляпы.

— Вы и есть диггеры? — спросил один из офицеров. Уинстэнли кивнул. Его товарищи несмело придвинулись ближе.

— Лорд-генерал Фэрфакс оказал вам честь, — сказал тот же офицер, — и по дороге из Гилфорда в Лондон заехал посмотреть на вашу работу. Сколько вас?

— Двенадцать, — ответил Уинстэнли.

— И много земли вы засеяли?

— Около сорока руд.

— А там что за гарь?

— Мы подожгли вереск, чтобы удобрить землю. Эта земля бесплодна, на ней никогда ничего не росло, кроме вереска.