Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман Страница 41

Мервин в дипломатической квартире, которую он занимал вместе с Мартином Дьюхерстом на Садово-Самотечной улице. 1958 год.

У Мервина была вполне обеспеченная жизнь, а по российским стандартам и вовсе роскошная. Вместе с еще одним молодым сотрудником посольства, Мартином Дьюхерстом, он занимал трехкомнатную квартиру в дипломатическом квартале на Садовой-Самотечной, который его обитатели и тогда и сейчас сокращенно называют Сад-Сам. Электрические пробки и выключатели были привезены из Англии, а на телефоне бросалась в глаза наклейка с надписью «Разговаривать по этому телефону небезопасно!». У них была ленивая горничная Лена и пушистая сибирская кошка Шура, домашний уют дополняли бутылки виски и бисквиты, купленные в посольском магазине. По долгу службы Мервину приходилось присутствовать на дипломатических коктейлях, которые он находил невыносимо скучными, и тогда из шкафа извлекался смокинг, приобретенный к поступлению в Оксфорд.

Отец, так же как и его знакомые иностранцы, быстро понял, что им лучше держаться от русских подальше. Их одежда и акцент неизменно вызывали откровенную тревогу и удивление у кассиров в магазинах и у пассажиров общественного транспорта. Поддерживать контакты с друзьями, которых он завел во время фестиваля, было чрезвычайно опасно — не для Мервина, а для его друзей. Каждый его шаг отслеживался сотрудниками КГБ в штатском, прозванными молодыми дипломатами «гунами»[4], — по аналогии с гангстерами из американских фильмов, — которые таскались за ним даже во время его вечерних прогулок по Бульварному кольцу. И Мервин частенько играл со своими преследователями, проделывая один из своих самых любимых трюков: где-нибудь на многолюдной улице внезапно срывался с места и бросался бежать, оглядываясь на ходу, чтобы посмотреть, бежит ли еще кто-нибудь. Как-то в метро Мервин из озорства подошел к такому гуну и воскликнул: «Сколько лет, сколько зим!» Но сотрудник органов госбезопасности невозмутимо промолчал. Постоянный надзор со стороны КГБ лишь придавал остроту приключениям Мервина в этой загадочной стране.

От дальнейших рискованных выходок Мервина удерживал его спаситель, явившийся в образе Вадима Попова, молодого сотрудника Министерства высшего и среднего образования, который стал первым русским другом моего отца. Они познакомились, когда Мервин посетил министерство, приступая к своим служебным обязанностям, — сбору информации о советской системе университетского образования. Вадим был немного старше Мервина, сильный и приземистый, с широким славянским лицом. Он любил выпить, воображал себя покорителем женщин и порой становился несдержанным, даже резким. Но Мервина сразу привлекло грубоватое обаяние нового товарища.

Вадим взял на себя роль гида Мервина и познакомил его с тем, что отец с любовью называл «настоящей Россией», — с ресторанами, полными сигаретного дыма, с оживленными разговорами и объятиями, пахнущими потом. За несколько месяцев Вадим помог Мервину справиться с застенчивостью и ввел его в яркий мир кокетливых женщин и подогретых водкой сентиментальных признаний.

Мервин доложил, как того требовали правила посольства, о своей первой, официальной встрече с Вадимом для ознакомления с советской системой высшего образования, но рассказать о последовавших обедах с выпивкой не решился. Он опасался, что, если об этом узнает какой-нибудь олух из канцелярии, ему запретят встречаться с единственным русским приятелем, закроют единственное окно в Москву, которой никогда не видели его коллеги по посольству.

Днем Мервин усердно трудился в роскошном помещении посольства с высокими потолками, в бывшем особняке Харитоненко на берегу Москвы-реки, прямо напротив Кремля. Вечерами со своим соседом подолгу засиживался за разговором и за чашкой какао «Оувалтин» или задавал агентам из КГБ основательную пробежку по Цветному бульвару и Петровке. Но когда, к великой его радости, получал приглашение от Вадима, он украдкой покидал территорию дипломатического квартала и отправлялся в опасное, но неудержимо манящее путешествие по прокуренным, шумным ресторанам со скверной кухней, грохочущей музыкой и цыганскими песнями. Это была настоящая, подлинно русская жизнь, и, соприкасаясь с ней, Мервин чувствовал себя необыкновенно счастливым.

Зима обрушивается на Москву внезапно, как молот, заглушая свет и краски, лишая город жизни. Серое унылое небо низко нависает над Москвой, отрезая ее от всего мира. Городской пейзаж становится черно-белым, дезориентируя и вызывая легкую тревогу. По улицам торопливо идут съежившиеся от холода прохожие, возникая на мгновение в тусклом желтом круге уличных фонарей и тут же исчезая в дверях подъездов или в метро. Все становится одноцветным, улицы заполняются черными тенями людей в черных кожаных куртках с черным мехом. В подземных переходах и в магазинах, единственных ярко освещенных местах, лица людей кажутся бледными и унылыми, и повсюду царит этот назойливый запах мокрой псины от намокшего под снегом меха.

Каждую мою зиму в Москве мне казалось, что мир будто съежился, забился за двойные утепленные рамы окон, укрылся от холода в облаке тепла, исходящего от батарей центрального отопления, и что мы бессильны перед этой природной стихией и остается только смириться и терпеть.

В 1958 году, как только начались сильные декабрьские морозы, Мервин с Вадимом стали встречаться еще чаще. Расставаясь, они договаривались о дне и часе очередной встречи, но во время телефонных разговоров оба, по понятным причинам, не называли друг друга по имени.

Однажды вечером они условились пойти в «Арагви», их любимый ресторан с грузинской кухней, или в «Националь». Мервин на троллейбусе добрался до Манежной площади, но, к своему удивлению и легкой тревоге, увидел, что Вадим ждет его около служебного «ЗИЛа» с работающим мотором. Вадим тепло поздоровался с ним и небрежно объяснил, что это машина его дяди — он прислал ее, чтобы отвезти молодых людей на дачу, где их ждет ужин. Вадим выжидающе открыл дверцу. Мервин постоял, взвешивая в уме последствия: советские законы запрещали иностранцам выезжать за пределы города без специального разрешения, потом сел в машину, и они отправились на дачу, в занесенное снегом Подмосковье, — так он вступил в новый этап своей жизни, неведомый и опасный.

Ужин был великолепным: икра, сельдь, осетрина, водка и дымящийся вареный картофель. После обеда они с Вадимом сидели в солидных креслах старинной работы перед печкой, где в огне потрескивали дрова. С ними был еще один друг Вадима, толстый и очень разговорчивый гинеколог, который отпускал шутки по поводу своих опытов на кроликах. Вадим хвастался успехом у женщин. О политике не говорили. Затем они, слегка покачиваясь, гоняли биллиардные шары. У Мервина голова кружилась от водки, которую он плохо переносил. Когда он похвалил дом с большим собранием картин и просторной лестницей, Вадим небрежно заметил, что его дядя «большая шишка», то есть партийный босс.